А вот жить в безразличной к твоей семье и к тебе стране, получать за свою работу гроши или не получать их вовсе, и при этом сохранить уважение к себе и к своей работе — это мужество. Сберечь честность и не потерять самоуверенность тогда, когда искусственно слепленное завистливыми и вороватыми неучами «общественное мнение» агрессивно преследует — тоже мужество. Не ловчить, не суетиться и не мельчить, не сплетничать в ответ, другими словами — не принимать навязываемых некоторыми правил игры в жизнь — все это тоже мужество.
Излишняя самоуверенность всегда вредила людям, которые думали, что кладбище к ним не относится.
Мнить, а не знать, весьма постыдно по двум причинам: ведь не может учиться тот, кто убедил себя, что уже владеет знаниями, да и сама по себе самоуверенность является признаком малоодаренной души.
Избалованный дружбою Пушкина, барон Дельвиг до того ревновал к славе великого поэта, отражавшейся косвенно и на нём, что малейший успех другого начинавшего поэта его уже тревожил. Притом он принял на себя роль какого-то Аристарха и имел притязание, чтобы посещавшие его, в особенности юные литераторы, спрашивали его советов, и обижался, если они их не слушали. Я же не любил никому навязывать чтение моих произведений и, не слишком доверяя непогрешимости дельвиговской критики, не счёл необходимым предъявить барону в рукописи мою новую поэму, о которой (мне на беду) неосторожные друзья успели оповестить чересчур восторженно.
Дельвиг не простил мне, как он полагал, моей самоуверенности <…>. Он вывел заключение, <…> что поэтому надобно, как тогда говорилось, порядочно меня отделать.
Если три-четыре месяца я сижу в Москве, это для меня все равно, что сидеть в эмиграции. Какой тогда смысл жить здесь, когда гораздо комфортнее жить в Мюнхене и в Париже? Настоящая русская жизнь развивается именно там, следить за тем, какие процессы происходят сейчас в России, можно только держа руку на пульсе провинции. Я стараюсь всегда ездить не в купейных, а плацкартных вагонах, чтобы как можно с большим числом людей поговорить или хотя бы послушать, о чём они говорят. Потом, когда я возвращаюсь в Москву и беседую со своими московскими интеллигентными приятелями, они мне порой кажутся просто инопланетянами, настолько они не понимают, в какой стране живут. Они живут в Москве, в ближнем Подмосковье, три-четыре раза в год ездят в загранку на какой-нибудь симпозиум и — вместе с тем, пытаются решать судьбы России, моделировать её социальное устройство — такая ничем не подкреплённая и не оправданная самоуверенность.
У меня есть сильная вера в дураков; мои друзья зовут её самоуверенностью.
И если вернуться к разговору об искусстве, то, конечно, прелестно, что разрешают Стравинского, и Шагал с Баланчиным уже хорошие люди. Но это также означает, что империя в состоянии позволить себе определенную гибкость. В каком то смысле это не уступка, а признак самоуверенности, жизнеспособности империи. И вместо того, чтобы радоваться по этому поводу, следовало бы, в общем, призадуматься…
Усилившееся тщеславие рождает гордость. Гордость есть крайняя самоуверенность, с отвержением всего, что не мое, источник гнева, жестокости и злобы, отказ от Божией помощи, «демонская твердыня». Она — «медная стена» между нами и Богом (Авва Пимен); она — вражда к Богу, начало всякого греха, она — во всяком грехе.
Христианская вера есть с самого начала жертвоприношение: принесение в жертву всей свободы, всей гордости, всей самоуверенности духа и в то же время отдание самого себя в рабство, самопоношение, самокалечение.
Полководец, у которого есть план, обычно выигрывает у полководца, у которого нет плана. Наполеон – гений военного ремесла – воевал по принципу «ввязаться в бой, а там посмотрим». У него были основания для такой самоуверенности: в прямом столкновении с противником Наполеону не было равных. Кутузов, в свою очередь, предпочитал тщательно обдумывать каждый шаг. И в итоге Кутузов выиграл войну с разгромным счётом: несмотря даже на то, что Наполеон сумел дойти до Москвы и захватить её.
Я очень верю в дураков — мои друзья это назовут самоуверенностью.
Самоуверенность — вот маска, которою прикрывается множество слабостей. Обычно некогда, да и нет охоты заглядывать под эту маску, и получается, что мы часто принимаем людей по их собственной оценке. Здесь же показная сторона – ничто; в счет идут только внутренние качества человека. В такой обстановке кумиры поневоле меркнут и их заменяют люди, обладающие скромным достоинством. Пыли в глаза не пустишь!
Мудрецы не больше знают, чем глупцы, — у них только больше храбрости и самоуверенности.
"Излишняя самоуверенность делает человека уязвимым,ибо априори нельзя быть уверенным, что твоё собственное "Я"-не сделает тебя жертвой"
Ужасно, когда отсутствие компетенции прикрываются самоуверенностью и безаппеляционностью. Такой банкир часто категоричен в суждениях и агрессивен в высказываниях, но под этим налетом – никакой глубины, никаких реальных знаний. Человек «барабан» — шумно, резко и громко – потому что внутри — пусто.
Самоуверенность порождается чаще невежеством, нежели знанием, и это именно те, кому известно мало, нежели те, кому известно много, с такой уверенностью утверждают, будто науки никогда не будут в состоянии решить ту или иную проблему.источник? ]
Самоуверенность порождается чаще невежеством, нежели знанием, и это именно те, кому известно мало, нежели те, кому известно много, с такой уверенностью утверждают, будто науки никогда не будут в состоянии решить ту или иную проблему.[источник? ] [[Категория:Викицитатник:Страницы с использованием шаблона «нет источника», Категория:Статьи с утверждениями без источников]] </sup
У меня от Думы три впечатления: комичное, возмутительное и отвратительное. Комичное в том понимании, какое оттенял Шопенгауэр, то есть противоположное естественному, нужному. Вот как если упал человек, когда он должен идти и не падать. Делается именно то, чего не нужно делать. Комичное, потому что мне все кажется, будто эти дети играют во взрослых. Ничего нового, оригинального и интересного нет в думских прениях. Все это слышано-переслышано. Никто не выдумал и не сказал ничего своего. У депутатов все перенято с европейского, и говорят они по-перенятому, вероятно, от радости, что у них есть «кулуары», «блоки» и прочее и что можно все это выговаривать. Наша Дума напоминает мне провинциальные моды. Платья и шляпки, которые перестали носить в столице, сбываются в провинцию, и там их носят, воображая, что это модно. Наша Дума — провинциальная шляпка. Возмутительным в ней кажется то, что, по справедливым словам Спенсера, особенно справедливо для России: все парламентские люди стоят ниже среднего уровня своего общества и вместе с тем берут на себя самоуверенную задачу разрешить судьбу стомиллионного народа. Наконец, Дума отвратительна — по грубости, неправдивости выставляемых мотивов, ужасающей самоуверенности, а главное, озлобленности. Такая Дума никому не нужна.
Самоуверенность, вообще, чувство неплохое. Тот, кто не уверен в своих силах, не надеется на себя, вряд ли на что-нибудь годен и ничего крупного не создаст. По когда эта самоуверенность переходит через край, когда она не имеет под собой достаточных данных опыта, твёрдой базы знания, то она превращается в отрицательную величину — в самомнение и чванство.
Усилившееся тщеславие рождает гордость. Гордость есть крайняя самоуверенность, с отвержением всего, что не мое, источник гнева, жестокости и злобы, отказ от Божией помощи, «демонская твердыня.»