У нас ведь государство — это живое существо всегда было. Как медведь. Сейчас медведь лежит в берлоге, и со стороны видно, что он вроде жив. Шкура поднимается и опускается. Он как бы дышит. Как бы! Потому что внутри он набит паразитами, а не живой плотью. Они там шевелятся, выжирая последнее. А мы всё ещё принимаем это движение за естественное дыхание.
Мясной и помпезный намёк!
Города, как и люди, бывают сексуальные и фригидные. Можно всю жизнь прожить с человеком, так и не познав его эрос, не почувствовав. Так и любой город способен заставить вас вдруг затрепетать от оргазма или наоборот обречь на десятилетия тоскливого совместного существования.
Я прожил полтора года в Токио, но до сих пор не открыл для себя эроса этого удивительного города. Берлин отдался мне через полгода. Санкт-Петербург — через неделю. Париж — через двенадцать часов.
В каждом городе есть свой эрос.
Москва для меня — не город. И не страна. И даже не Внутренняя Россия.
Москва — спящая великанша. Она лежит навзничь посреди России. И спит тяжёлым русским сном.
Чтобы войти в неё, надо знать её эрогенные зоны. Иначе она грубо оттолкнёт вас и навсегда закроется.
Для каждого москвича есть свои нежные места на теле столицы. Но надо очень хотеть найти их. <…>
Почти двенадцать лет потребовалось, чтобы найти и прикоснуться к тайным и нежным местам Москвы. <…>
Эрогенных зон на теле Москвы всего семь. Касаться их лучше летом. Итак:
1. МГУ и смотровая площадка на Воробьёвых горах
<…> Там облокотитесь на полированный гранит парапета и всмотритесь в раскинувшуюся перед вами панораму города до слёз в глазах. Как только они выступят и панорама сольется в мерцающий калейдоскоп, постарайтесь почувствовать Москву в виде цветного шара, парящего в воздухе. Почувствовав, вытрите слёзы и отправляйтесь дальше. <…>
Эротику Москвы объяснить не просто трудно, а невозможно. Её надо почувствовать. <…>
5. Станция метро «Красные ворота»
Московское метро на первый взгляд кажется одной огромной эрогенной зоной, перистальтом, каждый изгиб которого мраморно требует нежных прикосновений. Но это лишь поверхностное впечатление. За сорок пять лет путешествий по этому лабиринту я обнаружил только одну станцию с эротическими вибрациями: «Красные ворота.»
Мне кажется, что роман — это такая птица Феникс, которая умирает и возрождается бесконечное число раз. И, наверно, роман умрёт со смертью последнего читателя. В начале XX века все цитировали слова Ницше о том, что «Бог умер». Это ведь не означало, что умер Бог. Умерло некое старое представление о Боге. Бог жив, пока живы верующие. Так же и роман…
Отправляясь утром на работу в набитом, надсадно пыхтящем автобусе, она всматривалась в лица молчащих, не совсем проснувшихся людей и не находила среди них человека, способного удивить судьбой, лицом, поведением. Все они были знакомы и узнаваемы, как гнутая ручка двери или раздробленные плитки на полу казенного туалета.
Сдаётся мне, ежели подойти к укоренению в госструктурах феномена мужественной любви онтологически, то властная вертикаль наша давно уже не токмо казённой ответственностью укрепляется. Но и мужественной нежностью. И в этом — обновление конструкции старой вертикали. А может, рискну высказать предположение, что это уже несущий элемент всей госпирамиды. А по-русски говоря: фундамент. Один опальный политолог не так давно в Нетях порассуждал на эту тему. Мол, русская вертикаль власти во все времена была колом, на коем сидела туша страны нашей; сперва, дескать, кол тот был дубовый, потом осиновый, берёзовый, чугунный, стальной, железобетонный, пластиковый. А теперь стал он живым. Вполне точное умозаключение. Ибо лучше на теплокровном торчать, чем на пластиковом.
см. отдельную статью и :Категория:Литература о Владимире Сорокине
… не надо быть стенобитной машиной, как Солженицын — он был актуальным писателем, пока существовала советская власть. Не надо только швырять камни. Пока система стояла, он метал в неё камни, причем очень хорошо. Но он её разрушил — и что дальше? Что делать стенобитной машине, если некуда метать камни? Только ржаветь. <…
… идея опричнины в современной России довольно ярко приживается. <…> В этом, собственно, и сила этой идеи, что параноик Иван Грозный сумел заразить ею российскую власть. <…> У неё, конечно, бывают латентные периоды и бывают обострения. Последние лет десять — период обострения. Но очень может быть, что до пика мы ещё не дошли.
Если говорить всерьёз об опричнине, об этом зловещем феномене, то парадокс в том, что она не была описана в литературе. Получается, что классики наши, бородатые и великие, стеснялись писать об этом. И боялись. Понимаю почему — не только по цензурным соображениям. <…
корр.: Откуда во время реформы русского языка 50-60-х годов прошлого века в слове «дермо» появился мягкий кончик «ь»? <…
Лично для меня литература отделена от жизни, мои произведения никак не связаны с тем, как я живу, люблю и верю. Весь мой опыт в литературе — это попытка снять с этой области некую мистическую паутину, которой она была окутана последние два века.
<…> Мои опыты вызвали ярость у критиков толстых журналов, которые, как жрецы умершего бога — Великой Русской Литературы, стали изо всех сил делать вид, что он жив. <…>
Литература — не стенобитная машина. Я не боролся с советской прозой, я просто её исследовал. <…> Это был самодостаточный литературный эксперимент. На самом деле я не был диссидентом <…>. Я боролся с самим собой и за качество своих текстов.
Поняв, что мужчина готов долго наслаждаться ею, женщина отдалась ему целиком.
Русский писатель всегда слишком серьёзен.
Почему Сталину так легко удалось раскрутить маховик насилия? Потому что было много людей, которых оно не удивляло. Крепостное, холопское сознание, готовность к насилию и унижению. Причина — запоздалая крестьянская реформа, которая опоздала лет на пятьдесят. Александр I её не провёл, побоялся. А потом уже было поздновато…
Я получаю колоссальное удовольствие, играя с различными стилями. Для меня — это чистая пластическая работа — слова как глина. Я физически чувствую, как леплю текст. Когда мне говорят — как можно так издеваться над людьми, я отвечаю: «Это не люди, это просто буквы на бумаге»
Это вообще очень большая тема, тема структуры нашего пирамидального государства, в котором нет граждан, а есть подданные. <…> Каждый мелкий начальник, получая власть, активирует в себе этот ген опричнины.
Есть фантомные боли — это когда болит рука или нога, которых давно нет. Так вот Украина, Грузия и страны Прибалтики — это ампутированные части Российской Империи.
И когда они начинают болеть и чесаться, это Россию раздражает, она нервничает и делает такие поступки, которые вот сейчас почти поссорили её с западным миром.
Он пляшет в масле. Пляска в масле! Он начинает выть. Пляска в масле!
семя его хлынуло в это большое тело.
Абсолютный мировой бренд — Казимир Малевич и супрематизм, который повлиял я не говорю уже на художественный мир, но на весь дизайн двадцатого века.
«Сладкая баба у мельника…» — подумал доктор
Мутации — это «Старые песни о главном». И заданное ими отношение к советскому «хорошему» времени. Если его как-то подкрасить, упаковать посовременнее, то получится довольно милый мирок. И очень многие на это ведутся. Ну а власти это очень выгодно. <…> Я бы назвал это мутацией непохороненности совка. Как если бы вот здесь, в этом кафе, лежал труп. И не положено было его выносить. Привыкли бы к запаху. Сжились. Даже сказали бы — а в этом что-то есть! Эта непохороненность и заставляет людей мутировать. Вот новое поколение молодых сталинистов народилось, абсолютно уверенных в том, что сталинизм — это прекрасно. Надышались трупных миазмов.
Рывком он задрал ее ночную рубашку и схватил за ягодицы. Они были гладкими, большими и прохладными.
а зомби движутся под землей вокруг храма и тоже поют, поют в землю, поют земляным жужжанием, как большие земляные пчелы, гудят в землю, гудят, гудят «Многая лета!»
Мы, русские, давно научились использовать хаос как некую силу. Интеллигенция и писатели используют его как вдохновляющую энергию, граждане борются с ним при помощи водки и мата, а власти хаос помогает воровать. На хаос можно очень многое списать.
отец спрятал ее в подвале, замаскировав под окорок солонины, обмотал марлей, вымазал салом, это куколка большой синей «Мертвой головы»
Мне кажется, что мы, русские, давно научились использовать хаос как некую силу. То есть, интеллигенция и писатели используют его как вдохновляющую энергию. А граждане борются с ним при помощи водки и мата. Они его заговаривают матом, а при помощи водки они приручают его, делают домашним животным. А власть тоже использует русский хаос. Я думаю, что в этом у нее большой опыт. Хаос помогает ей воровать, например. На хаос можно очень многое списать.
Некоторые лозунги митингов вызывают недоумение. Например: «За честные выборы». Ну какие честные выборы! Это мне напоминает, например: люди играют в вист, заходит известный шулер, вынимает колоду, садится. Игроки говорят: «У него краплёная колода.»
Кому повезёт, у того и петух снесёт.
Всю жизнь слушать дураков и мудаков!
Он плыл по ее телу, эта волна несла и несла, и казалось, конца этому не будет.
Если всмотреться в лица Путина и Медведева, я сказал бы, что они излучают беспокойство и озабоченность
Покровские купцы, сославшись на уход Авдота, недоплатили большим одну треть. И те в отместку в последнюю ночь насрали в колодец купцу Бакшееву. Тот колодец чистили потом дня три, вытащили ведрами большую кучу говна больших..
Наверное, когда страна катится по наклонной, трудно уберечь в себе гражданина. (смеётся) Гражданин из тебя вываливается!
Мельничиха не была красива, но женственность ее покоряла. С ней было приятно разговаривать.
Мне кажется, что у нас сейчас совершенно парадоксальная ситуация, когда феодально-советское прошлое буквально, как динозавр, сожрало настоящее. И получается, что будущего у нас нет по определению: ему не на чем вырасти, почва для этого не годится. То и дело с разных сторон слышу: «мы не видим будущего.»
У вас телефона нет? — спросил доктор мельничиху.
— Есть. Но зимою не работает.
На ранних этапах, когда она только появляется, она всего лишь идеология. Но как только она овладевает массами — это уже становится паранойей. Собственно, сейчас это и происходит. Наверху — паранойя, внизу — деградация. Такая вот у нас «Изумрудная скрижаль.»
Германия оказалась в лучшем положении, чем Россия, потому что ей весь мир помог вырыть большую могилу и всех нацистских чудовищ прошлого сбросить туда и закопать. А у нас их Ельцин отодвинул в угол и забросал опилками, мол, сгниют сами. Оказалось, что не сгнили, а ожили как зомби.
… презрение [нашей] нынешней власти к интеллигенции. Ведь это же власть, у которой в голове не буквы, а цифры, нули. На кой хрен им вообще сдалась литература?
Пахтай меня, хороший мой…
20 век — эпоха коллективного зла.
Я — любитель, а не профессионал. У меня отношение к этому процессу как к сугубо приватному занятию. Для меня — это род терапии<…> щит от социума, попытка борьбы со своей психикой. Для меня текст и процесс писания — это транквилизатор, который многое глушит и позволяет забывать об ужасе этого мира, в котором мы оказались (я имею в виду не советский мир, а просто эту реальность).
Представьте себе, идёт эта акция на главной культурной площади страны — перед Большим театром. Рвут книги, причем надрезанные, чтобы легче было рвать. Бросают в огромный унитаз и посыпают хлоркой — для дезинфекции. При этом звучит музыка из «Лебединого озера». И одного моего знакомого из Министерства культуры — он обычно проходил через этот сквер — останавливает милиционер: «Обойдите, пожалуйста. Здесь идет акция.»
Здравствуйте, Геринг, — пожал ему руку Сталин. — Когда наконец ваши доблестные «Люфтваффе» осыплют дядю Сэма атомным поп-корном?
и это теплое, женское ждет твоего желания, твоего прикосновения.