Я их не писал, мы всей тюрьмой резко фантазировали, я думаю, Вы теперь поняли, и сокамерники многие могут подтвердить, что мы писали, вооружились литературой, поэтами там разными, и кто на что горазд, пойдёт, и нафантазировали целую тетрадь.
С самой школы, я же Вам сказал, сколько беспредела, сколько неправды на моих глазах было. Я пытался им правду говорить в глаза — меня за это били-убивали. Если меня, пацанёнка, директор принародно бьёт там, допустим, палкой или указкой по голове, то почему мне из шведской лестницы не выдрать тоже палку (мне тогда было лет 10-11), и тоже ему по лысине как дать?
Проснулся где-то здесь на кладбище, хрен его знает, я то там проснусь, то здесь… Единственное убежище спокойное было, где меня там все покойники правильно понимали… Никто не ищет, не забирает…
Мой дом — это кладбище,
Мертвецы в гробах — мои товарищи,
А друзья мои — темнота и мрак,
И никто из них, Вам, живым, не враг.
Вот вам нравится, например, яблоко. Вы можете его не есть? Так же и я не могу себя заставить не убивать.
Следователь: Чем-нибудь наносили удары?Муханкин: Ну обязательно, чтоб так много делов не было, ударил так лихо, упала, схватил и убежал. Всё.
Возможно, я что-то там ещё, может, башку ей оторвал, может, ноги-руки, мог там забить кол или ещё что-нибудь куда угодно, продырявить её всю… Всё что угодно с меня… Я просто не знаю, но себя я знаю, что, конечно, я мог сделать до хрена чего…
Там, по 117-й в камере сидел Криштопа. Он здесь, смертник, тоже сидел, кстати, вот, кстати, здесь вот 45-я камера, может, он и сейчас там сидит. Ну негодяй конченый, а вот это, Амурхан Хадрисович (к следователю Яндиеву, присутствовавшему при интервью), а вот это маньяк натуральный. Потому что если бы человек не был бы маньяком, он бы не грыз носы там, не высасывал бы там из грудей, из влагалищ ничего, не убивал бы ни детей, ни маленьких там, не насиловал бы их там, ни взрослых, ни бабок тем более.
У меня же все эти… типа галлюцинации… Знаете, оно, состояние было ужасное, может, я там ее разорвал на части, но мне казалось постоянно, что система живота, что, как живое существо многопанцирное…
Вот это вино, в этой банке стоит, я готовил для себя. Здесь у меня транквилизаторы-сонники, таблетки, варил я для себя эту смесь постоянно. (Муханкин об «эликсире» собственного производства).
И вот так поворачиваюсь, как закаменелая такая поза. Меня это вообще спугало, я думал чего, я думал, сейчас кинется, чего-то такое, а ни хрена не пойму. Ну, уже пошло у меня, крыша поехала. Помню, чего-то забиваю между ног ей, показалось, что должна херня какая-то оттуда вылезти… И я ни хрена не пойму, сюда или сюда? Я пытаюсь штыком своим в неё, вылетаю, и вроде как она прозрачная, вроде как через неё вижу…
Я, может быть, филантроп по большей части, человеколюбивый. Любовь всю жизнь у меня убивают, никак не убьют до сегодняшнего дня. Вот если бы у меня не было любви, я бы с Вами не разговаривал вот так бы, улыбки бы не дарил…
Только Вы всегда стремитесь к миру,
Только Вы так терпеливо ждёте,
Только Вы так любите безмерно,
Только Вы рождение даёте.
Вы всегда несёте в жизни радость,
Больше всех страдаете на свете,
На земле единственное счастье,
Это Вы, любимые, и дети.
Мне голые девки неинтересны… Да потому что это, как говорится, в мясном отделе, а в мясном отделе — все прилавки мясные. Это уже речь идёт о нравственности… О высокой нравственности…
Нет, я не Пушкин, не Есенин,
Таких вершин я не достиг,
Я просто зэк по кличке «Ленин»,
Который многое постиг.
Вот это вино, в этой банке стоит, я готовил для себя. Здесь у меня транквилизаторы-сонники, таблетки, варил я для себя эту смесь постоянно.
Убийство Галиной дочки было здесь (показывает на место убийства). Здесь я нанёс удар по шее, не колото, а именно удар (движение рукой наотмашь)… (Муханкин приводит следователей к месту захоронения, возле террикона) Вот на каждое место преступления приходил, тянуло что-то, чтоб глянуть.
Ну я его хвать за шкирку, на пол, саданул ему: «Лежать, козёл!», а Лена кричит: «Дай, дай ему!»