Меня все время спрашивают про насилие в моих картинах. Мне кажется я показываю насилие иначе, чем другие режиссеры. Мое насилие больно ранит. Люди должны понимать, что насилие это не игра, это очень больно.
Но все равно и по-прежнему горжусь этой ролью, и своим участием в работе такой фантастической команды под руководством Кэмерона. С тех пор я снимаюсь только у самых лучших режиссеров и делаю это вполне сознательно.
Однажды режиссер вышел из-за монитора и сказал: «Все отлично, но не мог бы ты по крайней мере сделать вид, что тебе это хоть немного нравится?» Это определенно возбуждало, но я не хотел двигаться. Я не хотел выглядеть как порнозвезда.
С Мадонной виделась, когда в составе делегации наших кинематографистов во главе с Элемом Климовым ездила в Голливуд. Мы встречались со знаменитыми режиссерами и актерами. Мадонна тогда была лишь восходящей звездой. На одном из завтраков, устроенном директором студии «Парамаунт Пикчерз», мы с ней познакомились. Она была без грима. Существо с плоским лицом, короткой шеей и нескладным телом. Это позже Мадонна стала суперстар, а в то время ничем особо не блистала.
Что мы должны видеть, воспринимать, ощущать через фильм? Прежде всего — через несовместимость естественности и неестественности фильм должен родить некий образ. Символ. Тогда это искусство. Режиссер должен держать мое сердце, но чистыми руками. Он должен вливать в меня свое ощущение горечи и радости, и я не буду ему сопротивляться, потому что доверяю ему и даже потому что я этого хочу. В фильме все должно быть достоверным, но это будет прекрасным, если достоверность станет символом.
Больше всего в актерстве мне нравится много путешествовать. Когда мне было семнадцать, я снимался в фильме в Кейптауне (в Южной Африке), мне пришлось жить самостоятельно около трех месяцев. Это было очень забавно! Я многое узнал о самом себе. Когда я вернулся домой, я стал более уверенным в себе. Я думаю, это помогло мне получить роль Седрика Диггори в Гарри Потере и Кубке Огня. Когда я прослушивался, я узнал, как важно, чтобы я умел плавать. Тогда же я мог лишь довольно долго держать голову над водой и не тонуть. Когда я узнал, что я получил роль, я сразу же начал брать уроки. Съемочная группа заставила меня хорошенько потрудиться. Я не занимался спортом, пока был в Южной Африке, поэтому я немного поправился. Когда костюмеры попытались надеть на меня купальный костюм, они были очень резкими со мной, как если бы меня не выбрали на эту роль. Они подумали, что с моим телом я должен буду играть поэта или кого-то еще. Я подумал, что это конец, но на следующий день мне позвонил один из ассистентов режиссера, он хотел, чтобы со мной кто-нибудь персонально потренировался. Один из каскадеров стал моим тренером. Три недели он пытался заставить меня тренироваться, после чего сдался…
Плевать я хотел, считали меня раньше знаменитостью или нет. Я знаю, что снимался в классных фильмах, у классных режиссеров, с классными партнерами.
Я обожаю режиссеров, которые имеют стиль — как Дэвид Линч или Эмир Кустурица. Роман Полански — очень хороший режиссер, но не имеет характерного стиля — меняет его в каждом фильме.
Можно здорово понять жизнь на примере… театра. Как это не парадоксально. Можно по-новому взглянуть на себя, на свои творческие возможности, на свои психологические недоработки. Театр – он же как увеличительное стекло, здесь все утрировано. И, что важно, спектакль – заканчивается. У него есть точка. А потом начинается новый спектакль. Совершенно другой. С теми же актерами – но другой. И они играют – феноменально здорово!
Мы сами – авторы пьес, и режиссеры, и актеры своей жизни.
Я не жду, что кто-то со стороны меня осчастливит, принесет мне заслуженные награды на блюдечке с голубой каемочкой… Нет, я сама пишу пьесу своей жизни. Пишу профессионально, не одним лишь сердцем, у меня достаточно режиссерского опыта, я жестко мараю написанное, отсекая все лишнее, все, что может навредить моему спектаклю. И я сама – играю. Это очень непросто – играть роль, которую я написала для себя. Но поставлена режиссерская задача. И актриса должен ее выполнить. Иначе этой актрисе место не в моем театре, а где-нибудь на задворках истории.
Короче говоря, человек сам – творит – свою жизнь!
Откуда я взял столько уверенности в себе, чтобы стать режиссером в восемнадцать? Да ниоткуда. Надо просто верить в свои фильмы, и со временем остальные тоже в них поверят. Сейчас, я чувствую, критики уже признали, что я режиссер, а не подросток, домашнее задание которого им приходится проверять.
..Я часто разговариваю с тобой на рассвете, когда день – очередная серийная короткометражка, еще находится в монтажном отделении режиссера всех времен и народов – Судьбы. Ранним утром, распахивая окно, я смотрю в небо, откидывающее черное махровое одеяло и наблюдаю за тем, как дыхание превращается в пар. Мне кажется, что только в это время я могу быть наедине со своей душой и белыми листами бумаги, которые покорно выслушивают мою историю жизни…
Работа режиссера очень похожа на работу Бога, так что есть большой риск заиграться, действительно возомнить себя Богом. Режиссеры, с которыми это происходит, теряют чувство юмора и оказываются в очень глупом положении.
Эти наезды на искусство, на театр, в частности. Эти совершенно беззаконные, экстремистские, наглые, агрессивные, прикрывающиеся словами о нравственности, о морали, и вообще всяческими, так сказать, благими и высокими словами: «патриотизм», «Родина» и «высокая нравственность» — вот эти группки оскорбленных якобы людей, которые закрывают спектакли, закрывают выставки, нагло очень себя ведут, к которым как-то странно власть нейтральна, дистанцируется. Мне кажется, что это безобразные посягательства на свободу творчества, на запрет цензуры. А запрет цензуры — я считаю, что это величайшее событие векового значения в нашей жизни, в художественной, духовной жизни нашей страны. <…> … с нами разговаривают наши начальники непосредственные таким лексиконом сталинским, такими сталинскими установками, что просто ушам своим не веришь! Это говорят представители власти, мои непосредственные начальники, господин Аристархов так разговаривает. <…> Мы сидим и слушаем это. <…> Но это полбеды. Главное, что есть такая мерзкая манера — клепать и ябедничать друг на друга. Мне кажется, это просто сейчас недопустимо! Цеховая солидарность, как меня папа учил, обязует каждого из нас, работника театра — артиста ли, режиссера ли, — не говорить в средствах массовой информации плохо друг о друге. <…> Творческое несогласие, возмущение — это нормально. Но когда мы заполняем этим газеты и журналы, и телевидение — это на руку только нашим врагам, то есть тем, кто хочет прогнуть искусство под интересы власти.
Я считаю себя довольно компетентным актёром и режиссером, но, должен признать, я безумно нервозный сценарист.
И не потому только, что Дэнни я обязан своей карьерой. Это больше чем карьера. Мы сумели с ним оставить свой след в истории британского кино, понимаете? Такое дорогого стоит. Он — мой режиссер, а я — его актер.
Мне нравится позиция авторов «Догмы». Она по-настоящему спартанская. Думаю, сами принципы у них хорошие, но, как это обычно бывает, все упирается в личный талант режиссера, который их декларирует. Если он сделал хороший фильм — прекрасно. Но если фильм получился плохим, он ничуть не лучше любого другого плохого фильма.
Чудеса повседневной жизни захватывающи. Нет режиссера, который может организовать неожиданность, ожидающую вас на улице.
Сначала я строил декорации, но потом увидел пару паршивых режиссеров за работой и сказал себе: «Я, может, не очень хорошо понимаю, как это делается, но уж точно лучше, чем эти ребята».
Что такое любовь к Богу? Это любовь, которая спасает всё.
# Удручает то, что массы поклоняются Слову Народа, а не Слову Божьему.
# Герои пьес и фильмов – это наши роли в жизни. Сценарист, драматург, режиссер, продюсер — только один Бог.
# Я не имам, который пытается погасить надежду на то, что грешник совершает грех намеренно.
# Из-за влияния окружающей среды многие люди воскресли, а многие умерли.
# Только полностью очищенную душу мы называем ДУХОМ.
# Кажется, что кто-то внутри сидит и командует что говорить и что делать. Это не наше Истинное Я. Это просто правда о себе. На уровне бытия мы все совершенны и подобны Богу.
#наршабулгакбаев
То, что я обучался живописи, помогает мне в профессии режиссера.
Это был человек, который знал семь языков. Он общался с мировой элитой. В его доме под Парижем можно было встретить голливудских режиссеров, продюсеров, музыкантов. Там собирались русские, украинцы, французы, самые разные люди. Вот таким был Василий Слипак.
Когда ночь опускает свой тяжелый шелковый занавес на театральную сцену дня, начинается совсем другая — тихая, у каждого своя, закулисная жизнь. Настает очередной антракт в спектакле. Мы уходим за кулисы, что бы подправить грим, немного отвлечся от своей роли и попросить еще раз «Главного Режиссера» дать распоряжение, в конце концов, сменить декорации, которые уже совсем некстати и только мешают актерам видеть друг друга. Я тоже ухожу за кулисы, чтобы там в темноте на ощупь, вслепую найти тебя, мой Нежный Ночной Мираж. Я нахожу тебя, моя Песня, пестую, как дитя, и отпускаю навстречу утренней звезде:"До встречи в следующей сцене спектакля, но пока в тех же декорациях…"
Режиссеры встречаются разные. Есть те, для кого два плюс два всегда равняется четырем, но они все равно просят тебя помочь им в подсчетах. А есть режиссеры, которые просто швыряют тебя в комнату, закрывают дверь на ключ, а потом поджигают дом и включают камеру.
Режиссерские работы — это главная болезнь, главная любовь и главный вызов. Хотя я уже не могу разделить себя между продюсером и режиссером. Я режиссер и продюсер своих же картин. Эти две профессии у меня объединены, но, конечно, первична режиссура. Именно она вызывает самое большое напряжение, самые шизофренические переживания, но и отдача от нее несравнимо больше.
Информационная революция сольется с биологической, человек изменится как вид, начнется новая энергетика – ждать совсем немного. Поймите, я не политолог, я режиссер – у меня интуитивное видение ситуации, меня бессмысленно спрашивать о том, как именно все произойдет. Но у меня острое чувство цивилизационного рубежа.
Порой приходилось сниматься только из-за денег. Да, купить квартиру, машину, дачу тоже хотелось… Но зачастую хотелось просто есть! К сожалению, как показывает опыт, деньги, которые ты за свою халтуру получил, впрок не идут. От этих денег тошно. Есть старая байка про Анатолия Папанова и знаменитого режиссера Иосифа Хейфица. Хейфиц увидел Анатолия Дмитриевича в каком-то ужасном фильме и поинтересовался: «Зачем же вы снялись в таком кино?» А тот ему ответил: «Понимаете, квартиру купил. Жена люстру хочет». Хейфиц до конца жизни мучился, вспоминая эту историю: шутил Папанов или правду сказал? Вот и я очень много снимался «за люстру»…
Быть режиссером — это все равно, что проживать множество жизней. Думаю, что по этой же причине люди и ходят в кино.
Меня больше заботит не статус режиссера, который сидит в большом кресле с чашкой кофе и мегафоном в руках, а конечный результат.
Я был буржуазным режиссером, затем — прогрессивным режиссером, а теперь я больше не режиссер, а рабочий кино.
Художник пишет картину, и никто не предъявляет к нему претензий — есть только он и картина. Мне кажется, так должно быть и с режиссерами.
На самом деле, я не задумывался всерьез над той идеальной ролью, которую мечтаю сыграть. Я просто хочу работать с хорошими режиссерами и учиться всему, чему смогу. Хочу делать хорошие проекты, которые что-то значат для меня, и играть интересных персонажей. Это действительно так.
Я понимаю, что фильм снимает режиссер, а не я. Моя задача в том, чтобы воплотить его безумное, чокнутое видение.
Люди сами являются драматургами, режиссерами и ведущими актерами своей личной драмы.
Жизнь — это цирк, где каждый мечтает стать режиссером или артистом, но большинство становятся дрессированными животными.
Приятно работать с Габором, он очень милый человек. Думаю, что у него энергия ребёнка и это делает его идеальным режиссером таких фильмов о детях. <…> у него избыток любви и энтузиазма.
Лучше плохой сценарий и хороший режиссер, чем хороший сценарий и плохой режиссер.
Вы привержены теме гомоэротики, альтернативных сексуальных практик, причем делаете это открыто, без камуфляжа. Полагаете ли вы, что откровенное отражение этой тематики поможет росту толерантности в обществе?
— Я смотрю на это иначе. Вы считаете, что я откровенен. Разве? На протяжении всего фильма «И все же Лоранс» слово «транссексуал» произносится лишь один раз. Повторяю: я фокусируюсь на теме любви больше чем на чем-нибудь другом. И в «Я убил мою маму», и в «Воображаемой любви», и в этой картине стараюсь не концентрироваться на физиологических деталях. Очень часто не называю вещи своими именами, потому что эти имена воспринимаются осуждающими ярлыками. Ведь вы же не называете братьев Коэн «еврейскими режиссерами». Почему же тогда вы, по сути, называете меня «режиссером — геем»? В слове «гей» не должно быть осуждающего смысла, как и в слове «еврей». Я презираю приклеивание любых ярлыков. Я отношусь к своим фильмам просто как к фильмам. Они либо эффективны, либо нет.
Я действительно горжусь тем зрелищем, которое приготовили для зрителей. Лучшая награда для режиссера, где зритель может связать себя с фильмом и это то к чему я стремлюсь.
Да, режиссер должен умереть в актёре. Но кто сказал, что долгой, мучительной смертью?
Многие дети создают свои сказочные миры, где сами являются правителями. Ничего оскорбительного нет в признании, что в основе многих предметов искусства лежат детские желания. Инфантилизм обладает собственной ценностью, в этом я глубоко убежден.
Режиссерская работа — тоже создание собственного мира. Главная задача режиссера — убедить всех, кто работает над фильмом — за камерой и перед ней, — принять участие в его игре, согласиться на предложенные им правила. Даже будучи ребенком, ты скоро обнаруживаешь, что недостаточно будет просто сказать другим детям, что они должны делать, чтобы они сразу же согласились играть в твою игру. Лучше найти какой-нибудь прием, который убедит их, что они сами хотят в нее играть. Вообще, эта игра — создание фильма — означает, что тебе придется манипулировать другими.
Люди понимают, что даже если они сделают картину, ориентированную на рынок, то шансы попасть на него призрачны. Режиссер начинает думать о том, как ему занять фестивальную нишу, что гораздо проще. Сегодня фестивальное кино такое, что в широком прокате его смотреть никто не будет.
У нас действительно нет номинаций за режиссуру, поскольку на вооружение мы берем слова Константина Сергеевича Станиславского о том, что режиссер должен умереть в актере, раствориться, его не должно быть видно. Для меня странно, что у нас есть потрясающие артисты, есть хорошие фестивали, в том числе государственного масштаба, но многие из достойных работ почему-то не попадают даже в лонг-листы.
По-моему, в современном кино нет режиссеров, работающих под моим влиянием. Повсюду я вижу молодежь, на которую повлиял Фрэнсис Форд Коппола, очень сильно — Скорсезе и Оливер Стоун. Но я? Нет, таких я что-то не знаю.
Журналист: До «Андерграунда» вы резко шли в гору как режиссер, как творец, а за этим наступил не то чтобы спад, но некое плато, по которому вы идете уже на протяжении десяти лет. Что будет дальше — новый подъем?
Эмир: Я думаю, что теперь только вниз.
Каждый мужчина, независимо от профессии, будь он певец, писатель, конструктор, режиссер, сегодня должен быть солдатом и гражданином. Именно таким человеком был Василий Слипак. Когда стране нужно было подставить свое плечо мужчины, гражданина, патриота, он это сделал, не думая ни о чем. Он — пример доблести и героизма. Он — большой украинец и большой певец. Мы познакомились с ним весной прошлого года, это было под Донецком, в районе населенного пункта Водяное. Сначала мы познакомились с нашим общим другом, Героем Украины Василием Киндратским, который весной прошлого года погиб в бою под Бутовкой. Василий Слипак очень сильно переживал смерть нашего общего друга. Такая же участь постигла и его. Доброволец не спрашивает: могу я погибнуть или нет. Он знает, что надо воевать. Доброволец не верит в возможность победы за столом переговоров. Не мы развязали эту войну, но нам ее заканчивать и нам побеждать.
Политика – как плохое кино, люди переигрывают, перегибают палку. Когда я разговариваю с политиками, всегда вижу это по их мимике, по глазам и по тому, как они их прищуриваются. Я смотрю на вещи как продюсер. Я часто смотрел бы сцену на мониторе и мы с режиссером бы кричали: «Все, хватит, на это невозможно смотреть! Никто этому не поверит.»
Я не воспринимаю Голливуд, как огромную, страшную машину, способную штамповать творчество режиссеров, актеров или художников.
Я не вдохновляюсь чьими-либо фильмами, или великим режиссерами. Вместо этого я работаю над собственным ошибками.
Был еще один важный нюанс: эти люди совершенно не готовы были списывать себя в запас. И мы, те, кто пришел тогда вот в это место обитания возрастных актеров, – нас привел [режиссер] Дима Месхиев – впали в какой-то ступор, что ли.
Я растерялся, потому что я играл всех этих персонажей, а когда мне надо было играть себя, я спросил у режиссера: «Которого меня?»
У молодых режиссеров Болливуда есть тенденция смотреть свысока на традиционный классический фильм Болливуда, скажем так, на классику жанра. Печально, что я ещё могу сказать…
Слишком хорошо подвешенные языки театральных сценаристов породили миф, что всякий в состоянии внятно излагать свои мысли, как только они придут ему в голову. Это неправда. Я стремлюсь работать с режиссерами, которых интересует косноязычие.
Режиссеры говорят, что спектакль ставится не о пьесе, а с помощью пьесы – о жизни. К театру военных действий это относится в полной мере.
Чтобы выразить эмоции, их надо черпать в самой жизни. Я не репетирую до изнеможения, не стараюсь заранее проникнуть в роль, я просто ее обсуждаю с режиссером и начинаю играть.
Я очень хорошо понимаю, например, Шахназарова: он хозяин «Мосфильма». Понимаю хозяев театров и всех главных режиссеров, дирижеров, продюсеров: они зависят от государственных дотаций. Мне легче: я никогда у государства ничего не просил и просить не собираюсь. Поэтому мне ничего не мешает говорить именно то, что я думаю. И нельзя сказать, что это как-то сильно изменило мое положение. На концертах у нас столько же людей, сколько и было. Приходят те, кто нас любит. Я получаю массу писем, пишут: «Спасибо, Андрей Вадимович!» За что спасибо: что я такого сделал, неужели надо благодарить человека за то, что он говорит то, что думает?
Есть одна такая не приятная для меня штука… переозвучивать самого себя… а особенно когда там, в кадре ты уже все сыграл, а режиссер все одобрил… Тогда-то и начинаются «мучения адовы», а все потому, что повторить так же как сыграл уже не выходит… и сам слышишь. как много тебе давало все вокруг, ранее утро, пронизывающий холод, недосып, шум проезжающих поездов… а тут в тёплой студии, под ламповым светом, приходится искать эти ощущения где-то в глубине своих воспоминаний, напрягая аффективную память…
Самая страшная ловушка, в которую может угодить режиссер, — это страх того, что на его фильме зрителю будет скучно.
Как я стал режиссером
Хочешь быть писателем? Садись и пиши. Хочешь быть режиссером? Сними что-нибудь на свой сраный телефон прямо сейчас.
В театре режиссер — Бог, но актеры, увы, атеисты.
Кино — это все, чем его голова забита, и ни о чем другом он думать не может, он живет этим. С другой стороны, Антуан Фукуа, режиссер фильма «Король Артур», у которого я снимался, тоже любит кино, но его интересуют и другие вещи в жизни.
Если я сплю с режиссером, это совсем не значит, что у меня есть особые привилегии.
В театре есть отдача, ты чувствуешь реакцию зала, постоянно проверяешь себя: правдиво ли играешь, достаточно ли ты откровенен со зрителем. Кино — это «тихий жанр», это общение актера и режиссера.
В кинематографе актер ничего не значит. Актер — это ноль. Режиссер — это все.
Конечно, удивлен! Я вообще не умею предугадывать успех или провал картин, в которых участвую, а здесь имелись все основания для скромных результатов: режиссер Колин Тревороу до того снимал только малобюджетники, и был, конечно, известный риск, справится ли он с грандиозным процессом? Справился с блеском.
Режиссер [вспоминая об одной из актрис, снявшихся у него в фильме]: О Господи, она не могла петь, ни танцевать, ни играть.
Интервьюер: А что же она могла?
Режиссер: Вставать, да и то с трудом!
Театр превосходно обходился без режиссеров приблизительно две тысячи пятьсот тридцать пять лет.
Режиссер фильма очень хотел завлечь меня в проект. Он сказал, что они подготовили совершенно новый костюм, и я должен его примерить. Я примерил этот костюм, и когда увидел свое отражение, то тут же представил себе все эти постеры со мной в роли Супермена. И я сказал: о ужас, нет!
Знаете, я вспоминаю, как тогда нашел эту книгу — о Говарде Хьюзе, миллиардере, гении, режиссере, пионере и новаторе авиации, страстной и безумной личности…
… я боялся задать вопрос режиссеру, боялся диалога с ним, словно он был учителем, чей диктат извечен и легитимен. У меня годы ушли на то, чтобы научиться спрашивать, выяснять, прояснять позиции. Научиться жить по принципу: если у тебя есть вопрос, задай его.
У ермоловцев* трудная судьба. Мы не раз сиротели. В тридцать седьмом году один за другим ушли из жизни художественные руководители нашего театра. Сначала его основатель Макс Терешкович, а вскоре и его восприемник Азарий Азарин. Годом позже арестовали десять ведущих артистов. Среди них был и мой муж Михаил Унковский. А ему прочили блестящее будущее — режиссеру и артисту. Потом была война. В сорок пятом умер Николай Хмелев, в пятьдесят девятом — Андрей Лобанов. Но вот чудо! Театр выжил. Нам и сегодня нелегко. Но я знаю, я уверена, театр во что бы то ни стало выживет. Только надо работать. Делать ставку на профессию. И жить с верой. Как известно, времена не выбирают. В них живут и умирают. Вопрос в том, как жить.
Женщина, которая раздевается публично, напоминает мне режиссера, который в самом начале фильма сообщает разгадку.
Главную роль в любом фильме исполняет режиссер. Просто не все задумываются над этим.
Массовое искусство всегда похоже на порнографию. Его задача — возбудить, удовлетворить и забыть. В настоящем искусстве так не происходит. Ты посмотрел и только потом начинается настоящий внутренний процесс. Помолчать после восприятия большого произведения искусства — это величайшее наслаждение. Счастье для режиссера, когда зритель уходит с желанием с кем-нибудь поговорить об увиденном.
Мне кажется, что работа режиссера — это как работа президента. Слишком схожие цели.
В Голливуде работают лучшие режиссеры и продюсеры. Многие из них — потрясающе талантливые люди. Некоторые, конечно, делают кино только чтобы заработать денег, но ведь есть и те, кто старается ради искусства!
Актер — это сырое мясо, огонь под которым разводит режиссер.
Знаете, мы живем в эпоху, когда все истории давно рассказаны. Подозреваю, что так было еще во времена Гомера. Поэтому, когда режиссер решает пересказать общеизвестную историю со своей точки зрения, она и становится снова интересной. О Распутине снято, наверное, 325 фильмов, по-разному трактующих его образ. Мы выбираем своего Распутина. Наверное, ни один не будет идеальным, все далеки от истины… У нас во Франции тоже сто раз экранизировали «В поисках утраченного времени». Ни разу это не было абсолютно удачным, но как отнять у режиссеров право на трактовку?
Кто же лучший в мире режиссер?
– Господь Бог. Он сумел убедить каждого из 6 миллиардов живущих на планете, что главная роль у него, а остальные — в массовке.
Эта книга похожа на киностудию — она полна будоражащей лихорадки стеклянных залов; в ней есть шум и гам, блеск и свет, тысячи павильонов и закоулков, бесчисленные героические, трагические, смешные декорации — наполовину построенные, наполовину уже опять сломанные, — рабочие, кулисы, режиссеры, юпитеры, темп, блаженство и страдания, — она полна жизни. Подобно ракете, проносится над всем этим траектория чьей-то жизни и изменяет все, что оказывается рядом: ослепляет, ошарашивает, притягивает, сжигает, калечит себя самое — и вдруг заканчивается нежно, очаровательно, мягко, одним из волшебных вечеров, где-то между здравствуй и прощай, и ты не знаешь, конец это или только начало…
Что за несправедливость?! Играть с Сальмой Хайек и не выбить себе у режиссера ни одной постельной сцены! Уму непостижимо, даже в постели с ней не поваляться!
Приятно работать с Габором, он очень милый человек. Думаю, что у него энергия ребенка и это делает его идеальным режиссером таких фильмов о детях. Он похож на ребёнка, но не является ребёнком. Поэтому он знает, как проводить съёмки, но у него избыток любви и энтузиазма.
Я люблю быть актером. Это моя профессия. И режиссером тоже. К сожалению, этим я занимаюсь пока меньше.
Удовольствие от работы не зависит от жанра, это зависит от того, с кем ты работаешь, какие отношения складываются с актерами, с режиссером, с материалом.
Самое забавное в режиссуре то, что у вас есть свое мнение, но это сотрудничество. Режиссура — это групповая работа. Даже если вы думаете, что что-то работает, самое умное, что вы можете сделать как режиссер, это попытаться взвесить мнения окружающих вас людей.
Если вы читали сценарий «Обычных подозреваемых», то знаете: Фред Фенстер был вставлен в фильм, только чтобы погибнуть. Он не говорил ничего важного и не влиял на развитие сюжета. И потому мы решили: пусть он мямлит так, что ни слова не понять. Сценаристу и режиссеру хватило смелости оставить выбор за мной. Хотя такие штучки с идиотскими персонажами — палка о двух концах.
Я люблю работать с женщинами-режиссерами. Им не жалко сделать тебя обаятельным.
Актер должен заставить публику забыть о существовании автора, о существовании режиссера и даже о существовании актера.
Фильмы, в которых ты снимаешься, никогда не будут принадлежать тебе — они принадлежат режиссерам. Тебе даже могут дать «Оскар», но ты должен помнить, что это не твой трофей.
Алла — личность. Голосом ли она будет дальше брать тысячные залы или всей своей статью, характером бойца, на сцене она — актриса, при нас, на наших глазах творящая песню. Не со всем, что она делает на сцене как режиссер (а она профессиональный дипломированный постановщик), я согласен. Но и в этом она — Алла, это — ее стиль.
Она и на сцене неожиданна, и в жизни непредсказуема. Когда меня спрашивают: «Какая она, Пугачева, в жизни?»