Зная, что она через дверь спросит: "Это артезианские колодцы?!
Нам осталось уколоться и упасть на дно колодца
Жгучи солнца лучи, землю в пепел они превратили,
Нет спасенья от пыли,
Реки пересыхают,
Опаленные злаки о дождике к небу взывают. Дети, флягу — в колодец; стол ставьте под липами теми,
Чтоб хозяйское темя
Защитила прохлада, —
За посадку деревьев в горячее лето награда.
«Зная, что она через дверь спросит: "Это артезианские колодцы?!» — трудовая книжка — Енотов
Прошлое — это колодец глубины несказанной. Не вернее ли будет назвать его просто бездонным?
Так будет вернее даже в том случае и, может быть, как раз в том случае, если речь идет о прошлом всего только человека, о том загадочном бытии, в которое входит и наша собственная, полная естественных радостей и сверхъестественных горестей жизнь, о бытии, тайна которого, являясь, что вполне понятно, альфой и омегой всех наших речей и вопросов, делает нашу речь такой пылкой и сбивчивой, а наши вопросы такими настойчивыми. Ведь чем глубже тут копнешь, чем дальше проберешься, чем ниже спустишься в преисподнюю прошлого, тем больше убеждаешься, что первоосновы рода человеческого, его истории, его цивилизации совершенно недостижимы, что они снова и снова уходят от нашего лота в бездонную даль, в какие бы головокружительные глубины времени мы ни погружали его. Да, именно «снова и снова»; ибо то, что не поддается исследованию, словно бы подтрунивает над нашей исследовательской неуемностью, приманивая нас к мнимым рубежам и вехам, за которыми, как только до них доберешься, сразу же открываются новые дали прошлого. Вот так же порой не можешь остановиться, шагая по берегу моря, потому что за каждой песчаной косой, к которой ты держал путь, тебя влекут к себе новые далекие мысы.
Поэтому практически начало истории той или иной людской совокупности, народности или семьи единоверов определяется условной отправной точкой, и хотя нам отлично известно, что глубины колодца так не измерить, наши воспоминания останавливаются на подобном первоистоке, довольствуясь, какими-то определенными, национальными и личными, историческими пределами.
Каждый человек сейчас колодец, в который нельзя плевать. — А как хочется!
Трудно передать охватившее нас волнение при виде широко распахнувшегося входа в сокровищницу царя Соломона. Что касается меня, я весь затрепетал, и по моему телу пробежала холодная дрожь.
А вдруг все это обман, мистификация, думал я, или, наоборот, все, что писал старый да Сильвестра, окажется правдой? Действительно ли спрятан в этом темном месте огромный клад? Клад, который сделал бы нас самыми богатыми людьми на свете! Через одну — две минуты мы должны были это узнать.
— Входите, белые люди со звезд! — сказала наша зловещая проводница, переступая порог. — Но сначала послушайте служанку вашу, престарелую Гагулу. Яркие камни, которые вы сейчас увидите, были некогда выкопаны из колодца, над которым сидят Молчаливые, и сложены здесь, но кем, я не знаю. Те люди, которые это сделали, поспешно покинули это место, не взяв их с собой. С тех пор сюда входили лишь один раз. Молва о сверкающих камнях передавалась из века в век людьми, жившими в нашей стране, но никто не знал ни где находятся сокровища, ни тайны двери. Но однажды в нашу страну пришел из-за гор один белый человек, — может быть, он тоже спустился со звезд, как вы, и правивший в то время король принял его радушно. Это вот тот, что сидит там, — и она указала на пятую с края фигуру, сидевшую за столом Мертвых. — И случилось так, что этот белый человек и какая-то женщина из нашего народа пришли в это место. Эта женщина случайно узнала тайну двери, хотя вы можете искать ее тысячу лет и все равно не найдете. Белый человек вошел сюда вместе с нею и наполнил этими камнями мешок из козьей шкуры, в котором женщина принесла еду. А когда он уходил из сокровищницы, он взял еще один камень, очень большой, и держал его в руке.
Я выехал на свой первый труп. Труп был весьма дохлым — надо было, вероятно, пройти курс специальных тренировок, чтобы выглядеть более мёртвым, чем тот труп. Он провалялся несколько дней в колодце на свиноферме, и когда полицейские вытащили его, я узнал три вещи. Во-первых, всё это гораздо интереснее двух географий, на которых я должен был по идее присутствовать в школе. Во-вторых, мёртвое тело, поплавав в колодце, может принимать самые разные цвета и оттенки. И, наконец, в третьих: тебя может тошнить даже тогда, когда казалось бы уже нечем.
Есть только женщина одна — ей сердце отдано одной, из женщин разных многих тысяч …
Любви ее колодца не испить до дна, когда я с ней — я принц, а без нее — я нищий.
Грех более всего ужасен, когда его совершает ученый человек. Невежественный простолюдин и развратный лучше, чем ученый и невоздержанный человек; потому что первый сбился с дороги по слепоте, а второй зрячим упал в колодец.
Кутаясь в шаль, Маша дышала в открытую форточку и говорила, что всё это нестерпимо, что нужно уезжать, просто бежать из этого города и из этой страны, спасаться, что здесь вся жизнь ещё идёт по законам первобытного леса, звери должны всё время рычать, показывать всем и вся свою силу, жестокость, безжалостность, запугивать, забивать, загрызать, здесь всё время нужно доказывать, что ты сильнее, зверинее, что любая человечность здесь воспринимается как слабость, отступление, глупость, тупость, признание своего поражения, здесь даже с коляской ты никогда в жизни не перейдёшь улицу, даже на зебре, потому что тот, в машине, сильней, а ты слабее его, немощнее, беззащитнее, и тебя просто задавят, снесут, сметут, размажут по асфальту и тебя и твою коляску, что здесь идёт испокон веков пещерная, свирепая схватка за власть, то тайная, тихая, и тогда убивают потихоньку, из-за спины, вкрадчиво, то открытая, явная, и тогда в кровавое месиво затягиваются все, нигде тогда не спрятаться, не переждать, везде тебя достанет топор, булыжник, мандат, и вся страна только для этой схватки и живёт тысячу лет, и если кто забрался наверх, то для него те, кто внизу — никто, быдло, кал, лагерная пыль, и за то, чтобы остаться там у себя, в кресле, ещё хоть на день, хоть на минуту, они готовы, не моргнув глазом, перерезать глотку, сгноить, забить сапёрными лопатками полстраны, и всё это, разумеется, для нашего же блага, они ведь там все только и делают, что пекутся о благе отечества, и всё это благо отечества и вся эта любовь к человечеству — всё это только дубинки, чтобы перебить друг другу позвоночник, сначала сын отечества бьёт друга человечества обломком трубы по голове, потом друг человечества берёт сына отечества в заложники и расстреливает его под шум заведённого мотора на заднем дворе, потом снова сын отечества выпускает кишки другу человечества гусеницами, и так без конца, никакого предела этой крови не будет, они могут натянуть любой колпак — рай на небесех, рай на земле, власть народа, власть урода, парламент, демократия, конституция, федерация, национализация, приватизация, индексация — они любую мысль, любое понятие, любую идею оскопят, выхолостят, вытряхнут содержимое, как из мешка, набьют камнями, чтобы потяжелее было, и снова начнут махаться, долбить друг дружку, всё норовя по голове, побольнее, и куда пойти? — в церковь? — так у них и церковь такая же, не Богу, но кесарю, сам не напишешь донос, так на тебя донесут, поют осанну тирану, освящают грех, и чуть только кто попытается им напомнить о Христе, чуть только захочет внести хоть крупинку человеческого, так его сразу топором по голове, как отца Меня, всё из-под палки, всё, что плохо лежит, в карман, лучше вообще ничего не иметь, чем дрожать и ждать, что отнимут завтра, всё напоказ, куда ни ткни, всё лишь снаружи, всё обман, а внутри пустота, труха, как сварили когда-то ушат киселя, как засунули его в колодец, чтобы обмануть печенегов, вот мол, смотрите, нас голодом не заморишь, мы кисель из колодца черпаем, так с тех пор десять веков тот кисель и хлебают, всё никак расхлебать не могут, земли же согрешивши которей любо, казнить Бог смертью, ли гладом, ли наведеньем поганых, ли ведром, ли гусеницею, ли инеми казньми, аще ли покаявшеся будем, в нем же ны Бог велить жити, глаголеть бо пророком нам: «Обратитеся ко Мне всем сердцем вашим, постом и плачем», — да аще сице створим, всех грех прощени будем: но мы на злое ъзращаемся, акы свинья в кале греховнемь присно каляющеся, и тако пребываем, посади цветы — вытопчут, поставь памятник — сбросят, дай деньги на больницу для всех — построит дачу один, живут в говне, пьянстве, скотстве, тьме, невежестве, месяцами зарплату не получают, детям сопли не утрут, но за какую-то японскую скалу удавятся, мол, наше, не замай, а что здесь их? — чьё всё это?
В городе Пелле Стратоник подошел к колодцу и спросил, можно ли пить здешнюю воду. «Да мы-то пьем», — отвечали водоносы. «Стало быть, нельзя», — сказал Стратоник, потому что водоносы были бледные и худые.
Колодец памяти моей наполнила тоска-печаль.
В нем отражение твое я вижу сквозь разлуки даль.
Напрасно разум мне твердит, что бесполезно сожаленье …
С тобою сердце говорит, в тебе черпает вдохновенье.
Твоя душа подобна колодцу, наполненному гадами! Бездна тьмущей тьмы… Провалы ада, леденящее поле отчаяния… и клубки змей, отвратительных гадов, всевозможной скверны и мерзости!
На мой взгляд, солист-вокалист на эстраде должен быть универсальным: уметь петь и героику, и гражданскую лирику, и шлягеры. только не те легковесные эстрадные однодневки, что давно навязли в зубах, а произведения хотя и развлекательного характера, но яркие по мелодии и несущие определенный смысл. Я тоже не отказываюсь, если мне предлагают настоящие шлягеры. В качестве примера — записанная мною на радио новая песня Вячеслава Добрынина «Колодец» на стихи Симона Осиашвили. Она создана в народных традициях, с использованием современных ритмов, и стихи живые, образные.
Давно уже рассказана восточная басня про путника, застигнутого в степи разъярённым зверем. Спасаясь от зверя, путник вскакивает в безводный колодезь, но на дне колодца видит дракона, разинувшего пасть, чтобы пожрать его. И несчастный, не смея вылезть, чтобы не погибнуть от разъярённого зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным драконом, ухватывается за ветви растущего в расщелинах колодца дикого куста и держится на нём. Руки его ослабевают, и он чувствует, что скоро должен будет отдаться погибели, с обеих сторон ждущей его; но он всё держится, и пока он держится, он оглядывается и видит, что две мыши, одна чёрная, другая белая, равномерно обходя стволину куста, на котором он висит, подтачивают её. Вот-вот сам собой обломится и оборвётся куст, и он упадёт в пасть дракону. Путник видит это и знает, что он неминуемо погибнет; но пока он висит, он ищет вокруг себя и находит на листьях куста капли мёда, достаёт их языком и лижет их. Так и я держусь за ветки жизни, зная, что неминуемо ждёт дракон смерти, готовый растерзать меня, и не могу понять, зачем я попал на это мучение. И я пытаюсь сосать тот мёд, который прежде утешал меня; но этот мёд уже не радует меня, а белая и чёрная мышь — день и ночь—подтачивают ветку, за которую я держусь. Я ясно вижу дракона, и мёд уже не сладок мне. Я вижу одно — неизбежного дракона и мышей, — и не могу отвратить от них взор. И это не басня, а это истинная, неоспоримая и всякому понятная правда.
Дао это вечный колодец:
используется, но никогда не заканчивается
Как вечная пустота,
наполненная бесконечными возможностями,
скрыто, но всегда присутствует
Я не знаю кто его создал,
оно старее даже Бога.
Барана горожанин за собой
Тащил с базара, — видно, на убой,
И вдруг в толпе остался налегке
С веревкой перерезанной в руке.
Барана нет. Добычею воров
Овчина стала, и курдюк, и плов.
Тот человек, в пропаже убедясь,
Забегал, бестолково суетясь.
А вор возле колодца, в стороне,
Вопил и причитал: «Ой, горе мне!»
«О чем ты?» — обворованный спросил.
«Я кошелек в колодец уронил.
Все, что имел я, — сто динаров там!
Достанешь — я в награду двадцать дам».
А тот: «Да это целая казна!
Ведь десяти баранов в ней цена.
Я одного барана потерял,
Но Бог взамен верблюда мне послал!»
В колодец он с молитвою полез,
А вор с его одеждою исчез.
О друг, по неизвестному пути
Ты должен осмотрительно идти.
Но жадность заведет в колодец бед
Того, в ком осмотрительности нет.
Как белый камень в глубине колодца,
Лежит во мне одно воспоминанье.
Я не могу и не хочу бороться:
Оно — веселье, и оно — страданье. Мне кажется, что тот, кто близко взглянет
В мои глаза, его увидит сразу.
Печальней и задумчивее станет
Внимающего скорбному рассказу. Я ведаю, что боги превращали
Людей в предметы, не убив сознанья,
Чтоб вечно жили дивные печали.
Ты превращён в моё воспоминанье.
Я не могу сказать, как возникает мелодия. Скажу одно: я работаю бесконечно, процесс не прерывается ни днем, ни ночью. Я как завод, который работает в три смены и бесперебойно производит музыку. Что бы привести в качестве примера? Ну, представьте себе рекордсмена по прыжкам в длину, который все время тренируется, чтобы быть в хорошей форме. Скажешь ему: Прыгни на метр шестьдесят” – и он тотчас же прыгнет. Или еще пример: колодец. Колодец наполнен водой до краев: вода всегда под рукой, достаточно подойти и зачерпнуть, сколько нужно. Я подобен колодцу: чем больше из меня черпаешь, тем больше музыки прибывает. Я всегда готов что-то создавать, сочинять. И поэтому мой колодец всегда полон водой. Но если я остановлюсь, если не буду работать все время, то создавать новое станет все сложнее и сложнее. Вода в колодце начнет убывать, будет плескаться где-то на дне, и достать ее будет нелегко. Есть, конечно, еще такое таинственное понятие, как вдохновение. Но, как говорил Пикассо, существует два типа художников: те, кто ищет, и те, кто находит. Я – из тех, кто находит. Я всегда в работе, и потому в любое время готов к приходу вдохновения.
Мужчина, женившийся по любви, все равно что лягушка, прыгнувшая в колодец. Воды вдоволь, но обратно уже не выберешься.
Умная похоть – колодец любви.
Выходя на ринг, всё лишнее — отбрось,
Всё лишнее — гордыню и смиренье.
Здесь свет такой, что виден ты насквозь,
Здесь властвует иное притяженье.Как будто бы в колодце из стекла,
Ты ощущаешь, у канатов стоя.
Как он далёк от стужи и тепла
Особый этот микроклимат боя!
Покровские купцы, сославшись на уход Авдота, недоплатили большим одну треть. И те в отместку в последнюю ночь насрали в колодец купцу Бакшееву. Тот колодец чистили потом дня три, вытащили ведрами большую кучу говна больших..
Плюй, дурак, в колодец — придёт час, когда тебя утопят в нём.
Вы можете петь басом, баритоном, тенором, готовились петь в опере, почему же именно такой репертуар у вас… простенький?
— Повторяю: потому что я человек деревенский. Я родился в деревне, а для деревни опера была чем-то непонятным. Когда по радио выступал какой-нибудь оперный певец, бабушка сразу выключала его. Народу нужна простая, хорошая, красивая песня. Украинские народные песни очень красивые, они ближе к народу, к человеку. А оперное искусство оно ведь не для всех, оно элитарное. Оно мне нравится до сих пор, но мне хочется быть ближе к народу. Как-то я пробовал включить в репертуар джазовые композиции. И отчётливо почувствовал, что залу это не понравилось. Люди кричали: «Давай «Колодец» уже!»
Кутаясь в шаль, Маша дышала в открытую форточку и говорила, что всё это нестерпимо, что нужно уезжать, просто бежать из этого города и из этой страны, спасаться, что здесь вся жизнь ещё идёт по законам первобытного леса, звери должны всё время рычать, показывать всем и вся свою силу, жестокость, безжалостность, запугивать, забивать, загрызать, здесь всё время нужно доказывать, что ты сильнее, зверинее, что любая человечность здесь воспринимается как слабость, отступление, глупость, тупость, признание своего поражения, здесь даже с коляской ты никогда в жизни не перейдёшь улицу, даже на зебре, потому что тот, в машине, сильней, а ты слабее его, немощнее, беззащитнее, и тебя просто задавят, снесут, сметут, размажут по асфальту и тебя и твою коляску, что здесь идёт испокон веков пещерная, свирепая схватка за власть, то тайная, тихая, и тогда убивают потихоньку, из-за спины, вкрадчиво, то открытая, явная, и тогда в кровавое месиво затягиваются все, нигде тогда не спрятаться, не переждать, везде тебя достанет топор, булыжник, мандат, и вся страна только для этой схватки и живёт тысячу лет, и если кто забрался наверх, то для него те, кто внизу — никто, быдло, кал, лагерная пыль, и за то, чтобы остаться там у себя, в кресле, ещё хоть на день, хоть на минуту, они готовы, не моргнув глазом, перерезать глотку, сгноить, забить сапёрными лопатками полстраны, и всё это, разумеется, для нашего же блага, они ведь там все только и делают, что пекутся о благе отечества, и всё это благо отечества и вся эта любовь к человечеству — всё это только дубинки, чтобы перебить друг другу позвоночник, сначала сын отечества бьёт друга человечества обломком трубы по голове, потом друг человечества берёт сына отечества в заложники и расстреливает его под шум заведённого мотора на заднем дворе, потом снова сын отечества выпускает кишки другу человечества гусеницами, и так без конца, никакого предела этой крови не будет, они могут натянуть любой колпак — рай на небесех, рай на земле, власть народа, власть урода, парламент, демократия, конституция, федерация, национализация, приватизация, индексация — они любую мысль, любое понятие, любую идею оскопят, выхолостят, вытряхнут содержимое, как из мешка, набьют камнями, чтобы потяжелее было, и снова начнут махаться, долбить друг дружку, всё норовя по голове, побольнее, и куда пойти? — в церковь? — так у них и церковь такая же, не Богу, но кесарю, сам не напишешь донос, так на тебя донесут, поют осанну тирану, освящают грех, и чуть только кто попытается им напомнить о Христе, чуть только захочет внести хоть крупинку человеческого, так его сразу топором по голове, как отца Меня, всё из-под палки, всё, что плохо лежит, в карман, лучше вообще ничего не иметь, чем дрожать и ждать, что отнимут завтра, всё напоказ, куда ни ткни, всё лишь снаружи, всё обман, а внутри пустота, труха, как сварили когда-то ушат киселя, как засунули его в колодец, чтобы обмануть печенегов, вот мол, смотрите, нас голодом не заморишь, мы кисель из колодца черпаем, так с тех пор десять веков тот кисель и хлебают, всё никак расхлебать не могут, земли же согрешивши которей любо, казнить Бог смертью, ли гладом, ли наведеньем поганых, ли ведром, ли гусеницею, ли инеми казньми, аще ли покаявшеся будем, в нем же ны Бог велить жити, глаголеть бо пророком нам: «Обратитеся ко Мне всем сердцем вашим, постом и плачем», — да аще сице створим, всех грех прощени будем: но мы на злое ъзращаемся, акы свинья в кале греховнемь присно каляющеся, и тако пребываем, посади цветы — вытопчут, поставь памятник — сбросят, дай деньги на больницу для всех — построит дачу один, живут в говне, пьянстве, скотстве, тьме, невежестве, месяцами зарплату не получают, детям сопли не утрут, но за какую-то японскую скалу удавятся, мол, наше, не замай, а что здесь их? — чьё всё это? — у кого кулаки крепче, да подлости больше, тот всё и захапал, а если у тебя хоть немного, хоть на донышке ещё осталось человеческого достоинства, если тебя ещё до сих пор не сломали, значит, ещё сломают, потому что ни шага ты со своим достоинством здесь не сделаешь, здесь даже просто бросить взгляд на улицу — уже унижение, ты должен стать таким, как они, чтобы чего-то добиться, выть, как они, кусаться, как они, ругаться, как они, пить, как они, здесь всё будто создано, чтобы развращать, тому дай, этому сунь, а не дашь и не сунешь, так останешься, мудак, с носом, сам виноват, кто не умеет давать, тот ничего не получает, кому нечего воровать, тот ничего не имеет, кто хочет просто честно жить и никому не мешать, тот и вздоха не сделает, и если ты, не приведи Господь, не такой, как они, если есть в тебе хоть крупица таланта, ума, желание что-то узнать, открыть, изобрести, написать, сотворить или просто сказать, что ты не хочешь быть среди этих урок, что ты не хочешь принадлежать ни к какой банде, ты сразу станешь у них шибко умным, тебя заплюют, затрут, обольют помоями, не дадут тебе ничего сделать, убьют на дуэли, заставят жрать баланду во Владимирской пересылке, стоять у метро с пачкой сигарет и бутылкой водки, сожгут твою библиотеку, в школе твоего ребёнка затравят прыщавые ублюдки, в армии доведут сына до того, что не только себе пустит пулю в рот, но ещё и пятерых заодно уложит.
— Здесь нечего больше ждать, — повторяла Маша, закрыв глаза, сжимая ладонями виски, — на этой стране лежит проклятие, здесь ничего другого не будет, никогда не будет, тебе дадут жрать, набить пузо до отвала, но почувствовать себя человеком здесь не дадут никогда, жить здесь — это чувствовать себя униженным с утра до ночи, с рождения до смерти, и если не убежать сейчас, то убегать придётся детям, не убегут дети, так убегут внуки. («Взятие Измаила»)
Есть только женщина одна — ей сердце отдано одной, из женщин разных многих тысяч …
Любви ее колодца не испить до дна, когда я с ней — я принц, а без нее — я нищий.
Муж жене и жена мужу воздают должную любовь, и пьют чистую воду из своего источника, и не ходят к чужим колодцам, но пьют свою воду. Просто говорю: друг от друга не соблудите и не желайте чужой красоты. В каждом колодце вода одинакова и ничем не отличается от другой. Так и совокупление мужа и жены, только красота чужая способница греху, а сладость смешения — одна.
Я знаю много счастливых семей. Внутри каждой своя история испытаний, преодолений и слёз. Но тем полнее Счастье, чем глубже приходиться копать колодец, из которого потом Семья черпает живую воду.
Смотрите вглубь. Там бездна.
Не приходят люди с ведрами к колодцу, где нет воды. Никто бы не обращался к Небу, если бы Небо не отвечало.
Воду мы начинаем ценить не раньше, чем высыхает колодец.
Речь умного, как влага из колодца,
Речь глупого бедой к нему вернётся. Я в многословье видел мало пользы,
От краснобаев не бывает пользы. Коль хочешь говорить, скажи, но кратко,
Чтоб был в едином слове смысл десятка. Тебя великим может сделать слово,
А многословье — превратить в смешного. Пусть, как гранит в руках каменотесов,
Весомой будет суть твоих вопросов. Невежда слеп и глух, а просвещенье
Глухому дарит слух, слепому — зренье. Ты знанья обретешь, себя прославишь,
Ты сам уйдешь, но в мире след оставишь. Пусть будет твой язык не лжец, не сплетник,
А меж тобой и знанием посредник. Тем, что не знает, я скажу по чести:
Язык карают с голою вместе. Сдержи язык свой, голову жалея:
Чем он смирнее, тем она целее. Людей грязнит невежда бранью злой,
Злодей болтливый всех чернит хулой. Для пламени осмысленного слова
Нет, кроме знаний, топлива иного. Не говори плохого никому,
Когда не враг ты счастью своему. Оставишь память ты на свете белом
Лишь добрым словом да хорошим делом. Ты сам умрешь и превратишься в прах,
А слово в чьих-то будет жить устах. Не для забвенья, а для разуменья
Я оставляю эти наставленья. Не серебром владея и не златом, —
Владея словом, будешь ты богатым… Увидеть свет, проникнуть в тайну знанья —
Ведь у меня иного нет желанья. Незнанья суть — блужданье в темной ночи,
А знанье — путь, достойнее всех прочих. Умом и знаньем обретешь по праву
Почет при жизни, после смерти — славу.
Причитая над закрывающимися школами и пустеющими деревнями, мы словно сожалеем, что деревенские девчата и ребята лишатся страшной своей судьбы — «черного, рабского труда». Неужели мы хотим, чтобы они всю жизнь таскали воду из колодца, топили печь дровами и в любую погоду ходили на двор за «удобствами»?
Этот мир наполнен лучами солнца и луны, а человек погрузил голову в колодец и спрашивает: «Говорят, будто существует свет, если это правда, так где же он?»
Эй, высунь голову из колодца, посмотри вокруг, весь мир: запад и восток — озарен этим лучом. Но пока ты находишься в колодце, луч не достигнет тебя.
Мгла ползла по дну колодца… Туман свёртывался неопределёнными складками вверху. Ни луча света, ни блеска зари… ни звука. Та же мёртвая пустыня, те же влажные, чёрные камни с серебристыми пятнами лишайника, то же самое подавляющее мысль и чувство однообразие.
— Где хозяин?