Лютики, бублики, братина кваса
Смотри, — в руке горящее железо
Прожгло ладонь до самоё кости
В тональности мажорной до диеза,
В весёлой роли шлюхи травести.
Как мерзок твой портрет в дежурной этой раме
Зачем ты жил, и выбрал этот век
Гримёр опустил капюшон на лицо и медленно побрёл вниз к домам, по улице, которая здесь, около лаборатории, была пустынна, только оттуда, только оттуда, снизу, где были дома горожан, слышались крики или стоны. Стоны обрывались, и крики взрывались весёлым гулом голосов, потом стихали, и опять через некоторое время гремел этот почти подземный гул — как будто ворочался вулкан внутри себя.
Брось спичку в стог сухого сена, и увидишь, что станет с сомнениями Гримёра. Только красный пепел запорхает в воздухе. И ничего. Только почерневшее пятно на земле. Наверное, еще меньше след от будущей памяти. Хотя был же он, стог, трава которого ещё не взошла, летели по ветру красные пчёлы, прятались в нору суслики, спасаясь от огня, и пахло палёным волосом, и дымилось мясо, ставшее камнем.
Я жив ещё и молод на земле
Боже, зачем я пришёл в это жрало и чтиво
Ты зря живёшь, твой ум не изнемог
Дождь усилился и, наконец, пробил себе в сосредоточенности Гримёра брешь, тонкую и маленькую, размером в одну каплю, и она проползла во внимание Гримера — так мышь, изогнувшись и вытянувшись, пролезает в комнату через щель в полу.
Как хорошо и плавно гибло тело
И всё же час встречи человека с самим собой главным неожидан и случаен и, может быть, губителен, может быть, и не нужен, а наоборот, чем долее проживёшь в ожидании часа этой встречи, тем больше будет осмыслена жизнь твоя.
Миллиметр за миллиметром исчезали линии прежнего лица, таяли глаза и становились добрее, овал губ вытягивался, сплющивался и превращался в узкую нить, менялось лицо, и менялись глаза — только лицо становилось жёстче, хищнее и наружу выступала улыбка, а жестокость пряталась за той улыбкой, но не могла исчезнуть совсем, а почти выступала из-под неё. И странно: глаза были добрее различимой жестокости. Видимо, глаза не менялись вовсе, только лицо назад они были жестки и тяжелы, а сейчас их недоброта в сравнении с жестокостью казалась добротою. Где была правда? В глазах? Но они были так различны в облике своём. В лице? Но оно менялось в зависимости от времени, которое выглядело подобно. Казалось, ничего не может быть страшнее этих тонких губ, морщин, прошитых красно-синими сосудами, этой жёсткости, которая прикидывалась улыбкой и нежностью, вниманием, и состраданием, и участием.
На улице дождь схватил её, сжал, как будто стараясь сделать маленькой, лёгкой, чтобы своими струями сбить её с тротуара и унести за пределы Города.
Ты прожил день. А мог прожить и год
Муза убрала сад. Вымыла следы крови и мяса. Подмела опавшие листья. Ничего путного она не придумала. И ей захотелось к себе, в свой сад, к Гримёру, от чужих тайн, от чужой грязи.
Муза остановила запись. Закрыла лицо руками. Она плакала: «Не хочу бессмертия, не хочу, не хочу. Господи, какое счастье, что есть день Ухода, какое счастье, что всё это кончается, какое счастье, что моё тело молодо, что я могу видеть себя и любить себя…»
Россия — сплошная Троя
Я дрался, как умел, но дрался наугад
И уцелел не сам, а только мой двойник…
Если дорога упрётся в стену, не спорь со стеной, разбей равнодушно тело о камень.
А сам — иди дальше.
Пока Город сопел, и потел, и видел вещие сны, бедные души грешников, обгоняя друг друга, как воздушные шары, полные высоты, торопились сквозь дождь туда — отсюда. А тела? В городе, в котором постоянно идёт дождь, это ли проблема? Всё растворимо — и тело тоже.
Я Вам хотел сказать, но видно не сказалось
Мы связаны бываем с целым светом
Что с того, что взял да умер
Всё, что вне человека, подчинено законам природы, всё, что внутри человека, ничему и никогда не подчинено.
И, разбежавшись, стукнись головою
И всё же, я скажу, совсем не в этом суть
Во мне проснулась несостоявшаяся жизнь
И стала мешать двигаться, …
И ещё сильнее, жёстче вдавилась кожа ладони в мягкое, податливое, тонкое, крохотное птичье мясо. Краак — как орех, треснуло тело, сначала брызнула, а потом и потекла кровь, закапала тихонько, розовая, жиденькая. А рука каменная, ещё жёстче и сильнее, и коричневое, розовое мясцо сквозь пальцы выступило…
Как хорошо, что муза мерцает не за углом.
Сруби меня – и в небе будет яма
Не надо тратить смертные часы
А ночь тянулась до зари
Ещё шестнадцать лет.
И если б он сказал, — умри,
Я не сказал бы — нет.
Я на флейте незатейливо сыграю
Я покупаю время, обычно на местном рынке.
Туземцы его не ценят и продают за гроши…