…Это не страх, это была переживаемая тревога за масштаб происходящего, но страха личностного, что коленки трясутся и мы озираемся по сторонам — близко не было. Не было какого-то безудержного ликования. Я свои ощущения могу охарактеризовать сегодня более точно — это было состояние оптимистической трагедии. То есть, это огромная боль и бесконечная тревога за то, что страна, в которой ты вырос, в которой жили и живут твои родители, знакомые, родные, и многие из которых честно, искренне и самоотверженно верили и трудились на ее благо, эта страна перестала существовать. И ты оказался человеком, который делает это достоянием миллионов людей…
Мое стратегическое желание — чтобы была партийная система — исключает мою принадлежность к какой-то одной партии, это лишало бы меня возможности выстраивать политический, мировоззренческий диалоги, создавать какие-то новые коммуникации.
Мне кажется некорректным и абсолютно необъективным такое легкое отрицание нашей работы под флагом «демократы повеселились, а сейчас мы пожинаем эти плоды.»
Трагедия, связанная с распадом Советского Союза, в тот момент, когда мы имели огромное политическое влияние и разделили ответственность за эту ситуацию, была уже неизбежна. Ключевыми были события 19-21 августа 91-го. Я их называю «политическим Чернобылем» советской тоталитарной системы.
У нас налицо дефицит прав и свобод человека включая свободу информации и свободу публичного обсуждения общегосударственных проблем… Никакой монополизм ни к какому полезному результату страну и государство привести не может…
Мне кажется, что в момент нашей совместной работы, политического труда он был достаточно искренний и последовательный. Но когда оказался в другом окружении, легко, что называется, с этим согласился, и все помнят это унизительное «царь Борис» и все остальные ужимки вокруг этой как бы новой власти.