Оден уникален. Для меня он — одно из самых существенных явлений в мировой изящной словесности. Я сейчас позволю себе ужасное утверждение: за исключением Цветаевой, Оден мне дороже всех остальных поэтов.
Еврей возвращает российской словесности забытые преференции лёгкость, изящество, тотальный юмор. Таким же способом — представьте, написан «Домик в Коломне.»
Ваша слабая сторона, отрицательное начало, подтачивающее все Ваши удачи, все счастливые Ваши подступы и живые вступления к теме, это Ваши частые, почти постоянные переходы от фигур и метафор, основанных на действительно существующих ощущениях, к игре разнозначительными оттенками слова, к голой словесности, к откровенному каламбуру. Неужели и в этом виноват только я? Неужели Вы не замечаете разрушительного, обесценивающего действия этого элемента, подрывающего, подтачивающего все Ваши добрые достижения тем вернее, что почти всегда Вы начинаете Ваши длинные, зачастую растянутые стихи с обрисовки действительно виденного или пережитого, а когда этот неподдельный запас истощится (тут бы и кончить стихотворение), приписываете к нему многословное и натянутое каламбурное дополнение, производящее впечатление рассудочной неподлинности.
Державина видел я только однажды в жизни, но никогда того не забуду. Это было в 1815 году, на публичном экзамене в Лицее. Как узнали мы, что Державин будет к нам, все мы взволновались. Дельвиг вышел на лестницу, чтоб дождаться его и поцеловать ему руку, руку, написавшую «Водопад». Державин приехал. Он вошел в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: где, братец, здесь нужник? Этот прозаический вопрос разочаровал Дельвига, который отменил своё намерение и возвратился в залу. <…> Державин был очень стар. <…> Экзамен наш очень его утомил. Он сидел, подперши голову рукою. Лицо его было бессмысленно, глаза мутны, губы отвислы: портрет его (где представлен он в колпаке и халате) очень похож. Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен в русской словесности. Тут он оживился, глаза заблистали; он преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Он слушал с живостию необыкновенной. Наконец вызвали меня. Я прочёл мои «Воспоминания в Царском Селе», стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояние души моей: когда дошёл я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом… Не помню, как я кончил своё чтение, не помню, куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, и хотел меня обнять… Меня искали, но не нашли…|Комментарий=видимо, это выписка из «Записок», которые Пушкин уничтожил после событий 14 декабря 1825
Он был великий художник, ни один другой американец его поколения не оставил такого прочного и прекрасного следа в нашей национальной словесности. Американская литература до и после его времени отличается почти так же, как биология до и после Дарвина.
Якоже члены тела, многие суще, единым человеком именуются, так и члены души суть многие, ум, воля, совесть, помышления осуждающие и оправдывающие; однако вся сия в едину соединены словесность, и члены суть душевные; едина же есть душа внутренний человек.
Я прочел массу книг французских писателей, потому что они одни из самых лучших мастеров словесности, когда-либо существовавших. Я был знаком с творчеством Гюго, но этой книги [«Отверженные»] не читал.
Двумя классами ниже меня был тогда А.Н. Апухтин. В это время, несмотря на свои небольшие годы, у нас об Апухтине говорили. Около него группировались любители словесности: издавался маленький рукописный журнал, в коем Апухтин, если не ошибаюсь, играл роль редактора и главного сотрудника. При этом все мы знали тогда Апухтина за талантливого юмориста. Уже ходившие по рукам в переписываемых наскоро рукописях сатирические мелочи заставляли нас смеяться самым искренним смехом. Смешные стороны того или другого товарища были предметом его неисчерпаемой музы смеха. <…
На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он всё равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе. Злобы я не имею, но я очень устал…
Певец «Нищего» познакомился с читающею публикою нашей в 1827 году, выдав маленькую поэму «Див и Пери». Счастливо выбранный предмет, стихи, всегда благозвучные, хотя не везде точные, и в целом хорошее направление молодого таланта обрадовали истинных любителей русской словесности. Поэма «Див и Пери», сама собою не образцовое произведение, сделалась драгоценною книжкою по надеждам, какие подавал её сочинитель. Удовольствие судей благомыслящих откликнулось шумною радостью в наших журналах <…>. Пожалеем, если неотчётливая похвала их имела вредное действие на молодой талант нашего поэта: вторая поэма его «Борский» обрадовала только журналистов, <…> язык ещё более небрежен, а план его, как известно читателям, склеен из неискусных подражаний двум-трём поэмам любимых наших поэтов и закончен; катастрофой собственной выдумки, годной разве для модных французских пародий <…>. Благозвучные стихи без мыслей обнаруживают не талант поэтический, а хорошо устроенный орган слуха. Гармония стихов Виргилия, Расина, Шиллера, Жуковского и Пушкина есть, так сказать, тело, в котором рождаются поэтические чувства и мысли. Как женская красота вполне выразилась в формах Венеры Медицийской, так у истинных поэтов каждая мысль и каждое чувство облекаются в единый, им свойственный гармонический образ. <…> В [«Нищем»] напрасно вы будете искать поэтического вымысла, в нём нет во многих местах (не говорю о грамматике) даже смысла. Это что-то похожее на часовой будильник, но хуже: ибо будильник имеет цель…|Комментарий=Подолинский и много позже считал отзыв ревнивым
В переводе литературы есть один закон: переведенная книга на русский язык должна стать произведением русской словесности. То есть, когда ты ее читаешь, ты не должен спотыкаться и не должен видеть сквозь русский язык — английский, который стоял в начале. То же самое должно быть и в кино. Люди должны говорить нормальным русским языком.
Я, например, занялся изящной словесностью по одной простой причине — она сообщает тебе чрезвычайное ускорение. Когда сочиняешь стишок, в голову приходят такие вещи, которые тебе, в принципе, приходить не должны были. Вот почему и надо заниматься литературой. Почему в идеале все должны заниматься литературой. Это необходимость видовая, биологическая. Долг индивидуума перед самим собой, перед своей ДНК…
Наши СМИ, а потом и наша литература страшно много потеряли в тот момент, когда начали обращаться к потребителю, а не к читателю.
Русская словесность, оторванная от вдумчивого, сопереживающего читателя, потеряла голос. Она как рыба, выброшенная на берег, — открывает рот, но её никто не слышит.
Сейчас серебряный век русской словесности. Золотым было бы молчание.
Духовное богатство Западной Европы, по крайней мере в прежнее время, богаче, чем у нас, потому что там и цивилизация началась раньше, чем у нас. Пётр Великий сблизил нас с Западной Европой, от которой мы получили «железные дороги», «телеграфы», «пароходы» и т. д. В области литературы Россия была естественной потребительницей произведений словесности Западной Европы.
… Разница между прозой и изящной словесностью — это разница между пехотой и ВВС. По существу их операций.