Земля уходит из под ног? Так расправь крылья и лети. Воспаленное сознание порождает кошмары? Так грей озябшие руки на этом огне. Смысл жизни исчерпал себя и дорог больше нет? Так ступай по бездорожью, где воздух так тонок. И как бы трудно не было – смейся над этой жизнью, потому что жизнь – смешна. Потому что невозможного – нет, потому что все пути открыты, потому что вода течет с небес, а в чистых руках – власть творить чудеса. Потому что когда в твоей улыбке появляется уверенность, ветра становятся покорны движению руки, и горы отступают перед тобой. Мы в силах все изменить и все решить, вернуть навсегда потерянное или обрести что-то новое, найти счастье, или осознать мудрость, перекроить землю или объять небо. Потому что все это – уже в тебе, и нужно так мало, просто перешагнуть грань той уютной маленькой реальности, к которой тебя приучили, к которой ты привык, в которой тебе так нравится жить, где есть боль и отчаянье, разлуки и смерть, придуманные тобой самим. И сделав этот шаг – ты уже никогда не захочешь останавливаться.
Эти кактусы, такие неуклюжие, такие безобразные днём. Когда меркнут цвета и краски, когда на землю спускается волшебница ночь и наполняет всё кругом видениями, грёзами, снами, кошмарами, фантастическими причудливыми образами, – тогда оживают эти безобразные кактусы. Вы едете между двумя стенами воинов, сошедшихся на расстоянии нескольких шагов друг от друга. Они сейчас сойдутся, кинутся, столкнутся грудь с грудью. Вот тёмный силуэт одного: он припал на колено и взмахнул пращой, чтобы пустить камнем в противников. Вот другой уж кинулся вперёд и взмахнул своей тяжёлой палицей, которая повисла над вашей головой.
И вы едете между рядами этих великанов, поднявших оружие, между рядами этих чёрных рыцарей волшебницы ночи.
Записка из зала: Исаакиевский собор передали под эгиду церкви. Кошмар!
— Да никакого нет в этом кошмара. Слушайте, Исаакиевскому собору ничего не сделается, он как стоял, так и стоит. У меня хороший был эпизод такой, я дембельнувшись из армии — я в Питере служил, сфотографировался на фоне Исаакиевского собора и матери показал эту фотографию, которая показалась мне очень удачной. Она посмотрела и сказала: «Ну, ничего… Всё-таки Монферран». Так что, мне кажется, что Монферрану ничего не сделается. <…> Надо быть собором и тогда тебя можно передавать кому угодно.
Сознание подобно магическому лесу, где обитает прекрасная фея, способная исполнить любое желание. Мы повелеваем – она делает решающий взмах волшебной палочкой, оживляя надежды и наравне с ними – кошмары.
Когда мне снится кошмар — это значит, я во сне снимаюсь в кино.
Достаточно и малого словца,
Чтоб страсти грозным вспыхнули пожаром,
И одного хватает подлеца,
Чтоб жизнь для многих сделалась кошмаром.
История – это старый запутанный кошмар, который не догадывается о том, что лучшие шутки – самые короткие.
У оптимистов сбываются мечты. У пессимистов — кошмары.
Про грузинские вина: «Если бы они виноград ввозили, я бы сам через границу перевозил, а они его портят, переводя в вино. Представляете, святой продукт, продукт от бога, воспетый и в языческой и в христианской религии, а они берут его и делают из него алкогольный напиток. Кошмар просто!»
Традиции всех прошедших поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых.
«Die Tradition aller toten Geschlechter lastet wie ein Alp auf dem Gehirne der Lebenden.»
Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта (декабрь 1851 г.— март 1852 г.).
Если нет черных и белых полос в жизни-наступает кошмар,просто захлебываешься в отсутствии ориентиров.
Но то, что произошло в одном городе, может в тот же день произойти в 10, 20, 50 крупных населенных центрах определенного района. Известия о том, что произошло в пораженных центрах, распространяются в центрах пощаженных, которые сознают возможность подвергнуться ударам на следующий же день, в следующий же час. Какая власть сможет поддержать порядок в угрожаемых подобным образом центрах? Как заставить все учреждения работать обычным порядком? Как продолжать производство на заводах? И если даже удастся поддерживать видимость порядка и сможет производиться некоторая работа, то не достаточно ли будет появления одного только неприятельского самолета, чтобы вызвать страшную панику? Нормальная жизнь не может протекать под вечным кошмаром неизбежной смерти и разрушения.
?Мне постоянно снится кошмар — я сейчас не шучу. Когда я сплю, мне снится кошмар, в котором мы снимаем продолжение, но зрителям всё равно. Мы работаем над целым сезоном, возвращаемся на экраны, а никому нет до этого дела. Так что если бы кто-то спросил меня, я бы ответил «нет». Всё дело в том, что мы закончили на очень высокой ноте. Мы просто не сможем сделать лучше. Тогда зачем пытаться?
Быть может, непомерная тяжесть существования как раз и объясняется нашим мучительными стараниями прожить двадцать, сорок и больше лет разумно, вместо того чтобы просто-напросто быть самим собой, то есть грязными, жестокими нелепыми. Кошмар в том, что нам, колченогим недочеловекам, с утра до вечера навязывают вселенский идеал в образе сверхчеловека.
Нехорошо! Во сне давил его кошмар. Приснилось ему, будто сам он, голый, высокий, как жираф, стоит среди комнаты и говорит, тыча перед собой пальцем: ? В харю! В харю! В харю!
Я просто кошмар. Я был кошмаром долгое время даже после того, как меня схватили. С годами становится очевидно, что мой мозг был заполнен ужасными, чудовищными мыслями и идеями. Кошмар.
И еще — нет никакого конечного Счастья и Благоденствия. Лиза, это самое ужасное. Даже если женщина встречает мужчину своей жизни — ай, да, Мужчину Своей Жизни, — Лиза, она живет с ним два года, или три, или пять, и сначала перестает его хотеть, потому что никогда не хочется того, что вот тут рядом с тобой все время, потом они начинают ссориться, чтобы хоть что-то происходило, потом ревновать друг друга, потом небеспочвенно, потом дети растут и болеют — Лиза, прикинь, счастливая взаимная любовь такое же жуткое испытание, как долгий штиль — вы друг друга добыли, отвоевали у всего мира, вы вместе — и? Ну окей, путешествуете. Ну, бухаете. Ну всякое там. Но ничего не происходит Крышесносящего, Лиза, а мы ж не можем без этого. Ну и все. Ссоры, примирения, секс по большим праздникам — брр, Лиза, жуткое дело. Даже если Его! Того Самого Единственного! Лиза, «поженились, жили счастливо и умерли в один день» — это они не слова экономят, это просто правда нечего сказать. Все шестьсот страниц они друг друга в течение месяца покоряли, а потом поженились и остальные сорок лет ни черта не происходит, Лиза, и от этого вешаешься так же, как от безлюбовья. Вообще нет никакого конечного счастья, пока ты живой. Ты хотел дом, купил дом, а через два года тебе скучно в нем, как было в предыдущем; и ты никогда не будешь доволен. Моя проблема в том, что меня и подавно все достает в кратчайшие сроки — счастье в чередовании, Лиза, прав мой друг Сергей Гаврилов, «когда один — хочется женщину, когда с женщиной — хочется выгнать ее нафиг и пожить свободно». И это тоже не Страшно и не Безысходно и не Отменяет Саму Возможность Счастья — нет, это жизнь, вот такая жизнь, Лиза, столько всего успевает произойти, диву даешься. Ничего фатального. Жить можно вообще с чем угодно. С чем угодно, Лиза. Человек живучая, адаптивная, чертовски верткая тварь, никаких Любовей на Всю Жизнь, никаких Несовместимых с Жизнью Переживаний — все перемелется, Лиза, так быстро, что станет очень неудобно потом за то, что развел тут такой ад, кошмар и надрыв.
Существует реальная опасность того, что Роммель превращается в некое сверхъестественное существо или ночной кошмар для наших войск, которые слишком много говорят о нём.
Сталин принял Россию страной с высочайшим интеллектуальным потенциалом, с лучшей в мире культурой, с фантастическим энтузиазмом масс… Сталин 30 лет превращал Россию в скучнейшую и гнуснейшую страну мира — страну, в которой пятилетняя военная пауза, со всеми кошмарами войны, воспринималась как глоток свежего воздуха…
Старайся радоваться каждому дню, каждой минуте, как это делала я. Иначе жизнь превратится в кошмар сумасшедшего…
У наркозависимого, вставшего на путь освобождения от дури, возникают два главных вопроса: чем я буду заниматься, когда закончу с этим кошмаром, и возьмут ли меня на работу?
Мои тексты возникают из чувств и из мечтаний, но всё же больше от боли, нежели по желанию. Мне часто снятся кошмары, и я просыпаюсь ночью весь в поту, т. к. я вижу во сне жуткие кровавые сцены. Мои тексты — своего рода вентиль для лавы чувств в моей душе.
Я никогда не рисую сны или кошмары. Я рисую свою собственную реальность.
Илья Ковальчук становится ночным кошмаром для вас.
– Где же он был в Ванкувере?
Жизнь слишком коротка, но было бы сущим кошмаром, будь она слишком длинна.
Девушка смотрела в тебя, травянистыми глазами крича, что ужас – это не призраки из прошлого, но мертвые, которых тебе так нужно видеть в завтра.
Девушка кричала, что настоящий кошмар – это вот так годами, как все двуногие, отпихивать от себя жизнь, чтоб потом остаться двухмерным наброском на осыпающейся стене и молить тысячи лет создателя о воскрешении, надеясь, что в этот раз всё получится лучше и ты не останешься дурой, упорно старающейся не решать, не думать, не проживать.
Девушка кричала, что настоящий ад – это остаться немым, слепым, глухим в холодной пустоте непроисшествия.
Ад – это остаться только с собой на тысячи лет – снова и снова пересматривая всё, что ты от себя в трусости отпихнул.
Ад для людей – это остаться с собой без малейшей возможности врать.
… Так радость постепенно становилась кошмаром, самое прекрасное превращалось в отвратительнейшее, и Гинном преображался в Геену*.
Единственное, чем 37-ой год выделяется из десятилетий предшествующего ему кошмара, — это что в 37-ом году впервые и наконец пострадала номенклатура. То есть бывшие, а чаще всего действующие палачи.
Они уверяют, что сны сбываются — они забыли упомянуть, что кошмары — тоже сны.
В нынешний тревожный век наша социальная и, я бы сказал, жизненная стратегия нацелена на то, чтобы люди берегли планету, небесное и космическое пространство, осваивали его как новосёлы мирной цивилизации, очистив жизнь от ядерных кошмаров и до конца раскрепостив для целей созидания, все лучшие качества такого уникального обитателя Вселенной, как Человек.
Жизнь есть ночь, проводимая в глубоком сне, часто переходящем в кошмар.
В мире есть масса вещей, в которых нельзя быть уверенным — Wi-Fi в поездах, люди на метамфетаминах, победители гонки «Тур де Франс». А в чём совсем нельзя быть уверенным? В человеческой памяти. Это просто кошмар.
Самая тяжёлая работа — та, которую мы не решаемся начать: она становится кошмаром.
Мы чувствуем, что цивилизация в своем поступательном движении отрывается, что ее отрывают от традиционных исторических корней, поэтому она должна зондировать свое будущее, она должна сегодня принимать решения, последствия которых спасут или погубят наших детей и внуков. Такое положение дел выше наших сил, и его иногда называют future shock – шок будущего, потрясение от видения непостижимого, раздираемого противоречиями, но вместе с тем и неотвратимо приближающегося будущего. Это положение дел застало литературу и science fiction неподготовленными. То, о чем сегодня говорит «нормальная» беллетристика, как и то, что рассказывают разукрашенные книги SF, уходит и уводит от мира, который есть, и тем более от мира, который стоит у ворот, – у ворот, ведущих в XXI век. «Обычная» литература часто замыкается в себе самой или прибегает к мифологическим мутациям, к алеаторизмам (alea – игральная кость, жребий; алеаторика – учение о случайности, алеаторизм – введение случайных элементов), к языку темному и запутанному – а science fiction превращается в псевдонаучную сказочку или пугает нас упрощенными картинами грядущих кошмаров цивилизации. Обе склоняются к подобным формам – отказу от действий, которые придавали литературе качество, которое Дж. Конрад назвал «воздаянием по справедливости видимому миру». Но чтобы воздать по справедливости, надо сначала понять аргументы спорящих сторон; поэтому нет ничего более важного, чем попытки понять, куда наш мир движется и должны ли мы этому сопротивляться или, принимая это движение, активно в нем участвовать.
Возьми свою жизнь в свои собственные руки, и что же получится? Сущий кошмар: не на кого пожаловаться.
Скажи мне, пожалуйста, скажи, ты меня любишь, как прежде? Или я теперь уже проблема для тебя? Пожалуйста, скажи мне: или моя судьба без тебя, или я пережил только страшный сон, кошмар?
Перспектива лежать на пляже большую часть жизни звучит для меня как кошмар, как самое худшее, что может случиться. Вероятно, я бы сошёл с ума и начал принимать тяжёлые наркотики. Я бы с тоски помер. Я люблю, когда всё вертится.
История мира — это большая криминальная папка злодеяний, убийств, тупостей, войн. А история каждого человека — это история маленького светлячка во всём этом кошмаре.
Наконец, около полуночи открылся маяк. Непроизвольно я вздохнул с облегчением. Только моряку знакомо это чувство облегчения, когда в кромешной тьме неожиданно увидишь проблеск маячного огня. Это чувство можно сравнить только с пробуждением после кошмара, когда понимаешь, что это был всего лишь сон.
ты не представляешь, какие люди живут в Башкирии: это кошмаар! и я — яркий представитель этого кошмара)
Я живу в кошмаре, от которого время от времени я пробуждаюсь в снах.
НФ — это управляемый способ думать и мечтать о будущем. Интеграция настроения и отношения к науке (объективной вселенной) со страхами и надеждами, источаемыми бессознательным. Любой вещью, что выворачивает вас и ваш социальный контекст <…> наизнанку. Кошмары и видения всегда остаются за чертой, как едва ли возможные.
Ну главные кошмары, как… бывают у меня, когда сильные головные боли, потому что я сотрясение мозга переносил не раз, и меня расстреливали и убивали, уже там это, шахтеры, которых я воспитывал, бутылки водки, водку у них отбирал там все
…И тогда, в 1981 году, я знал: решение о введении военного положения будет висеть на мне до конца моих дней. Я говорил об этом на суде. Военное положение для меня было кошмаром. Но другого варианта, лучшего для Польши, на мой взгляд, тогда не существовало. Я знал реалии эпохи. Я знал, чем мог грозить нам отказ от введения военного положения. Могу привести известные слова Брежнева: «Если польские коммунисты поддадутся контрреволюционным настроениям, то судьба Польши, судьба мира в Европе будет решаться силой.»
Даже самая большая любовь однажды приходит к такому этапу, который можно назвать одним большим словом «кошмар». Когда каждый разговор приводит к ссоре, когда плохого становится больше, чем хорошего. Когда на смену былой романтике приходит быт и непонимание. Каждая пара однажды проходит это. С разницей в том, что одни спустя время говорят: «Мы прошли это вместе», а вторые произносят: «Мы не сошлись характерами и разошлись».
Каждый мыслит в меру своей распущенности. Это кошмар! Само общество состоит из дегенератов, из мразей. В этом обществе нельзя нормально жить!
Если к сорока годам комната человека не наполняется детскими голосами, то она наполняется кошмарами.
Я верю во все, пока это не опровергнуто. Поэтому я верю в фей, мифы, драконов. Все существует, даже если это в вашем уме. Кто сказал, что мечты и кошмары не так реальны, как здесь и сейчас?
Пусть лучше люди восторгаются, в каких замечательных фильмах Челентано когда-то снимался, нежели начнут плеваться — да что он, голодает, что ли, зачем согласился играть в таком кошмаре?
Всё о чём повествует история, в сущности лишь тяжкий, затянувшийся и запутанный кошмар человечества.
Никак не могу бросить курить! Стараюсь хотя бы не курить сигареты, а только сигары. Бросить чертовски сложно. Дело в том, что на меня очень странно действуют антиникотиновые наклейки — я заметил, что когда их использую, то по ночам мне снится один и тот же кошмар: кровавое убийство, будто я кого-то убиваю. И просыпаюсь каждый раз в холодном поту.
До сих пор мне снятся кошмары. Я никогда не признавал и не признаю свою вину. Я никогда не делал с этой чертовой девкой то, в чем меня обвинили.
Волшебник может, конечно, сделать цыплятам усы, он может сделать из котов гирлянду, может превратить медведя в человека. Он одного не может сделать — он человека не может превратить в Человека. В этом-то как раз вечный кошмар. Моральные проблемы для Волшебника неразрешимы.
И такой большой, кажется, сложный механизм жизни — вот моя учеба, в ней столько всего страшно интересного, за день не расскажешь; вот моя работа — ее все больше, я расту, совершенствуюсь, умею то, чему еще месяц назад училась с нуля, участвую в больших и настоящих проектах, пишу все сочнее и отточеннее; вот мои друзья, и все они гениальны, честное слово; вот… Кажется, такая громадина, такая суперсистема — отчего же это все не приносит ни малейшего удовлетворения? Отчего будто отключены вкусовые рецепторы, и все пресно, словно белесая похлебка из Матрицы”? Где разъединился контактик, который ко всему этому тебя по-настоящему подключал? И когда кто-то из них появляется — да катись оно все к черту, кому оно сдалось, когда я… когда мы… Деточка, послушай, они же все равно уйдут. И уйдут навсегда, а это дольше, чем неделя, месяц и даже год, представляешь? Будда учил: не привязывайся. «Вали в монастырь, бэйба» — хихикает твой собственный бог, чеканя ковбойские шаги у тебя в душе. И ты жалеешь, что не можешь запустить в него тапком, не раскроив себе грудной клетки. Как будто тебе все время показывают кадры новых сногсшибательных фильмов с тобой в главной роли — но в первые десять минут тебя выгоняют из зала, и ты никогда не узнаешь, чем все могло бы закончиться. Или выходишь из зала сама. В последнее время фильмы стали мучительно повторяться, как навязчивые кошмары. И герои так неуловимо похожи — какой-то недоуменно-дружелюбной улыбкой при попытке приблизиться к ним. Как будто разговариваешь с человеком сквозь пуленепробиваемое стекло — он внимательно смотрит тебе в глаза, но не слышит ни единого твоего слова. Что-то, видать, во мне. Чего-то, видать, не хватает — или слишком много дано. И ты даже не удивляешься больше, когда они правда уходят — и отрешенно так, кивая — да, я так и знала. И опять не ошиблась.
И иногда мне кажется, что это во сне
И я живу в другой прекрасной стране
Где нету лжи и нету злаИ иногда мне кажется, что это сон
И что я проснусь и исчезнет он
И я забуду всё
Как нелепый кошмар
. Есть раны, которые не заживают никогда. Бывает, ты чувствуешь боль не сразу. Какое-то время ты живешь по инерции — тебе кажется, что ничего не изменилось. И все, что произошло — только сон, летучая греза. Вот сейчас ты проснешься, и все будет, как прежде. Но проходит время, а тягучий кошмар продолжается, и в один прекрасный день ты, наконец, всем сердцем, всем разумом, всем существом своим осознаешь реальность утраты. Ты понимаешь, что никогда, никогда больше не поговоришь с дорогим тебе человеком, не увидишь его на пороге, не коснешься его руки, не заглянешь в глаза. Его больше нет. От этой мысли тебе захочется колотить кулаками о стены, захочется бежать, куда глаза глядят — но ты знаешь: убежать от этого
невозможно, ничто не сможет избавить тебя от этой боли. И теперь тебе с этим жить.
Кошмар будущего — говорящие памятники.
Его волоски в ноздрях выглядели очень зловеще и пугающе, просто настоящий ночной кошмар.
Хорошая фотография, сделанная в нужное время, нуждается в правильном срезе, который усиливает главный момент её жизни… Фотография должна жить по содержанию и по форме, если она живёт только по содержанию или только по форме, то не останется в памяти… У меня есть много душ, которые выходят по очереди в определённый период моей жизни. Я фотограф, адвокат, коллекционер, музыкант. Все это часть меня, я ничего не отрицаю, просто позволяю моим душам чередоваться… Если фотографируете для других, никогда не выйдет наружу ваша сущность, вы будете делать только то, что делают все остальные и только потому, что вы знаете, что ваши фото понравятся другим… В моих фотографиях высвечиваются мои идеи, мои страсти, мои кошмары, кто я такой и о чём думаю.
Мы молим Бога озарить наш путь:
«Даруй нам свет, о всеблагой Господь!»
Кошмар войны нам не дает уснуть,
Но на зубах у нас животных мертвых плоть.
Мне снился кошмар: бурный рост бюрократизма в стране, где только что распрощались с неграмотностью.