Попробуйте вразумить Западную Европу насчет России… не вразумите! У нее нет даже органа для понимания России.
А между тем, по общему единогласному свидетельству иностранцев, русский простой народ умнее и даровитее простого народа всех стран Европы; русский мужик стоит по своему природному уму несравненно выше французского, немецкого, итальянского мужика. Никто за эти слова не вправе упрекнуть нас в пристрастии; повторяем, этот отзыв о русском народе принадлежит не нам, а самим иностранцам. Да, наша природная умственная почва несравненно здоровее, доброкачественнее и восприимчивее природной же почвы других образованных европейских народов; умственный и душевный кругозор нашего народа при известной степени его развития шире кругозора других народов при той же степени развития.
Совлекши с себя образ Божий, человек неминуемо совлечёт – уже совлекает — с себя и образ человеческий и возревнует об образе зверином…
Поэт, взгляни вокруг! Напрасно голос твой
?Выводит звуки стройных песен:
Немое множество стоит перед тобой,
?А круг внимающих — так тесен!
Если бы можно было хоть на миг забыться, стать свежим человеком и перенестись в любое село, то, всматриваясь в русских мужиков, трудно было бы понять, трудно было бы поверить, что возможны в России жалобы на безлюдье, что мы и в самом деле страдаем безлюдьем. На кого же падает вина в безлюдье, кого осуждает, кого бранит общество, жалуясь на безлюдье? Само себя безлюдным именует общество, другими словами, само себя объявляет малоспособным и малоумным!
С преступной гордостью обидных
Мелкий дождь моросит не переставая; сыро, мокро, скользко; серый туман, как войлок, облегает небо; воздух тяжёл и удушлив; холодно, жутко, кругом грязь и слякоть, земля как болото, всё рыхло, всё лезет врозь. Осень.
Клеймо домашнего позора
Вне народной почвы нет основы, вне народного нет ничего реального, жизненного, и всякая мысль благая, всякое учреждение, не связавшееся корнями с исторической почвой народной, или не выросшее из неё органически, не даёт плода и обращается в ветошь. Всё, что не зачерпываёт жизни, скользит по её поверхности и тем самым уже осуждено на бессилие и становится ложью. И сколько накопили мы лжи в течение нашего полуторастолетнего разрыва с народом!.. Это не значит, чтобы до разрыва не было у нас ни зла, ни мерзостей: их было много, но то были пороки, порождения грубости и невежества. Только после разрыва заводится у нас ложь: жизнь теряет цельность, её органическая сила убегает внутрь, в глубокий подземный слой народа, и вся поверхность земли населяется призраками и живёт призрачною жизнию!
Пусть гибнет всё, к чему сурово
Требование на ум! А где его взять? Занять?.. Но мы и без того уже постоянно жили чужим умом, и лёгкость, с которою производился этот заём, — одна из причин нашего собственного скудоумия. Мы долго жили чужим умом и платили за это дорогими процентами нашею честью, нашею духовною независимостью, нашею нравственною самостоятельностью, но наконец убедились, что чужой ум всё-таки не может заменить нам свой и что события призывают теперь к действию и к ответу пред судом истории именно наш ум, а не заёмный; что самый заём стал нам обходиться слишком дорого, что проценты, требуемые заимодателями, возросли до чудовищного размера. Конечно, Россия не без умных людей, но количество их ничтожно в сравнении с потребностью в умных людях, предъявляемой всеми отраслями управления.
Повторяем: у России одна единственная столица — Москва; Sanktpetersburg не может быть столицею русской земли, и никогда ею не был, как бы ни величали его в календарях и официальных бумагах. Санкт-Петербург не столица, созданная историческою жизнью русского народа, а местопребывание правительства со времён царя, подписывавшегося на указах, обращённых к русскому народу по-голландски — Piter.
Антагонизм Москвы и Петербурга не нов в русской литературе: иногда потухая, иногда вспыхивая с новою силою, и потом опять ослабевая, он не прекращался с самой той поры, как возникла у нас литературная деятельность: здесь не место говорить о проявлении этого антагонизма в других сферах жизни. Вполне же разумную основу в области сознания дало ему то направление в науке и литературе, которое твёрдо стало за духовные права русской народности, за свободу и самостоятельность русской мысли, и которое, по свидетельству даже врагов своих, не мало потрудилось для русского самосознания. Дело в том, что это постоянное состязание вовсе не походило на борьбу или соперничество двух равноправных больших городов, как это встречается иногда в Европе, ни на отношения, полные презрения, с одной стороны, и зависти, с другой — провинциализма к столичной цивилизации. Нет: Москва и Санкт-Петербург выражают собою два разных начала, исторических и жизненных, находящихся в постоянном противоречии, и это-то противоречие и перенесено было мыслящею частью общества в область литературы.
Личная энергия, внесённая Ломоносовым в его подвиг, принадлежала столько же его гению, сколько и его крестьянскому происхождению. Стремясь возвести до общечеловеческого значения тот тип, который скрывается в самом корне русского народного бытия, Ломоносов сам с ног до головы был запечатлен этим типом, сам был весь типичен в смысле русского народного человека. Ломоносов был человек вполне цельный; западное просвещение не подорвало его русской природы, не раскололо внутренней цельности его духа надвое; просвещение не было ему навязано насилием извне, как оно навязано было Петром русскому дворянству и вообще русскому обществу: он не был совращён или соблазнён в европейскую цивилизацию, — в нём просвещению не предшествовало отрицание своего народного. Это была совершенно свежая, нетронутая природа русского крестьянина, самого чистого северного закала, по собственному свободному произволению духа взыскавшая высшего просвещения. Поэтому его дело было не отвлечённое, а живое, реальное.
И истребить не знаю власти
Удивительное дело! Казалось, исчез народ, сам забыл о своём существовании, — и вот кафедра учёного исследователя возвращает его к жизни, и полумёртвый труп оживает, согретый солнцем мысли! Мы думаем, что племена славянские не успокоятся, и хаос славянского мира останется хаосом до тех пор, пока сила пробуждённого самосознания не выработает формы жизни, более или менее соответственные особенным, внутренним требованиям славянской народности.
В деле Петровом, независимо от его всемирно-исторического содержания, независимо от того, что не проходит, что остаётся, от той доли, которая выделяется и должна выделяться в кровообращение народного организма, есть настолько же, если не более, элементов случайности, временности, зла, насилия, лжи, запечатлённых его необыкновенною личностью. Дело Петра имеет значение: и как переворот, как революция, и как исторический момент в ходе нашего общественного развития. Но для того, чтобы оно получило значение момента, чтоб оно поступило в общий запас исторической жизни народа или того исторического материала, который разрабатывается, претворяется, переживается народным организмом, необходимо, чтоб оно прекратилось как переворот.
Из всех славянофилов Хомяков, самый сильный характер в этом лагере, наименее был враждебен западной культуре. Он даже был англофилом. Более поздний славянофил, И. Аксаков, в отличие от Данилевского, признавал идею общечеловеческой культуры. Но все они верили, что Россия не должна повторять путь Запада и что славяно-русский мир ? мир будущего. Хомякову было в высшей степени свойственно покаяние в грехах России в прошлом. Он призывает молиться, чтобы Бог простил «за тёмные отцов деяния.»
Приезжали и люди вполне порядочные, развитые, сочувствовавшие Герцену. Между ними один только в эту эпоху меня глубоко поразил своей благородной, немного гордой наружностью, цельностью, откровением своей натуры. Это был Иван Сергеевич Аксаков. Он знал Герцена ещё в Москве. Тогда они стояли на противоположных берегах. Читая во многих заграничных изданиях Герцена о разочаровании его относительно Запада, Аксаков, вероятно, захотел проверить лично, ближе ли стали их взгляды, и убедился, что они ? деятели, идущие по двум параллельным линиям, которые никогда не могут сойтись…
Недуг громаден, но соразмерна ему и громадная крепость организма. Русь сладит с болезнью. Народ сохранил в себе запас силы непотраченной, уберёг свои коренные начала, не поддался никаким опасным искушениям и соблазнам, не освятил добровольным участием и согласием никакого существенного нарушения своего внутреннего строя, не уложился ни в одну заготовленную форму заграничного изделия — и этим своим безучастием, бездействием, этою благодетельною неподвижностью, так часто осмеянною и непонятною, спас себя и нас и воздействовал на оторванных своих членов… В нас пробудилось сознание.
Пожалуй, достаточно напомнить одно только знаменитое определение того же Константина Аксакова: «в публике ? грязь в золоте; в народе ? золото в грязи». Одним словом, славянофилы были демократы. Какая цена была в жизни их демократизму, другой вопрос. Л.Н. Толстой со своей холодной усмешкой рассказывал, что цену эту он постиг однажды из следующего небольшого эпизода: он шёл по Арбату в обычном крестьянском платье; ему встретился проезжавший на лихаче вождь славянофилов И.С. Аксаков. Толстой поклонился, Аксаков бегло оглянул его и не счёл нужным ответить: в старом мужике он не узнал графа Толстого. Грязь в золоте не удостоила поклона золота в грязи.
Это был момент очень взволнованный и патетический, период великого творческого напряжения, когда с такой смелой наивностью была испытана и пережита первая радость творчества… Иван Аксаков удачно говорит об этом своеобразном моменте русского развития, когда вдруг именно поэзия на время становится каким-то бесспорным историческим призванием, ? «имеет вид какого-то священнодействия»… Во всём тогдашнем поэтическом творчестве чувствуется какая-то особая сила жизни и независимость, «торжество и радость художественного обладания…»
Вообще гораздо выгоднее, гораздо легче было сделаться участником высшего государственного управления ловкому, хотя и ничему не учившемуся гвардейскому офицеру, нежели учёному кандидату или магистру университета, трудящемуся на штатской службе.
Прав был И.С. Аксаков и тогда, когда утверждал, что «сходство некоторых учений, занесённых с Запада, с бытовыми воззрениями русского народа» ? он имел в виду русскую общину, с одной стороны, и «коммуну» и «фаланстер»
Умные люди во всех сферах деятельности у нас наперечёт, а в некоторых, по преимуществу официальных, они являются какими-то одинокими блестящими исключениями.
Едва только русская народная духовная сущность прикоснулась, в лице Ломоносова, к заветной, недоступной до сих пор для неё, области всемирно-исторической науки и искусства, как тотчас же ознаменовала свою творческую силу величайшими открытиями по разным отраслям знания, — созданием русского письменного, литературного, вовсе до того времени не существовавшего языка и высокими произведениями поэзии. Мы сказали вначале, что одинокою стоит колоссальная фигура холмогорского мужика в пространстве истории нашего просвещения. И действительно одинокою: не потому только велик Ломоносов, что он был начинатель, но и потому, что он был и остаётся образцом, с которым ещё не сравнились последующие поколения. Если б Ломоносовых было много, если б за Ломоносовым последовал целый ряд Ломоносовых, хотя бы и не равных ему по гению, но равных по силе внутреннего народного чувства, с тою же пламенною любовью к своей народности, с тем же самостоятельным, свободным отношением к западной цивилизации, — то нет сомнения, что наше просвещение стояло бы на иной высоте, нежели ныне, и нельзя было бы сказать про нас горькое слово: что русские даже и мышеловки не изобрели, ничего не внесли своего в общую сокровищницу человеческого знания!.. Ключом било бы народное творчество, вызванное благотворными лучами солнца науки!
Мы все страдаем и тоскуем