Несчастны мы все, что наша родная земля приготовила нам такую почву – для злобы и ссоры друг с другом. Все живём за китайскими стенами, полупрезирая друг друга, а единственный общий враг наш – российская государственность, церковность, кабаки, казна и чиновники – не показывают своего лица, а натравляют нас друг на друга.
Другом называется человек, который говорит не о том, что есть или было, но о том, что может и должно быть с другим человеком. Врагом — тот, который но хочет говорить о будущем, но подчёркивает особенно, даже нарочно, то, что есть, а главное, что было… дурного (или — что ему кажется дурным).
…покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю — тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем: жизнь для него потеряла смысл.
Дело художника — восстанавливать связь, расчищать горизонты от той беспорядочной груды ничтожных фактов, которые, как бурелом, загораживают все исторические перспективы.
Книга — великая вещь, пока человек умеет ею пользоваться.
Слушать музыку можно, только закрывая глаза и лицо (превратившись в ухо и нос), т. е. устроив ночное безмолвие и мрак — условия — предмирные. В эти условия ночного небытия начинает втекать и принимать свои формы — становиться космосом — дотоле бесформенный и небывший хаос.
Сознание того, что чудесное было рядом с нами, приходит слишком поздно.
Чем хуже жить – тем лучше можно творить, а жизнь и профессия несовместимы.
Ненависть — чувство благородное. Потому что она вырастает из пепла сгоревшей любви.
Всё, что человек хочет — непременно сбудется, а если не сбудется, то и желания не было, а если сбудется, не то — разочарование только кажущееся. Сбылось — именно то!
Странная песня о море
И о кресте, горящем над вьюгой…
Смысла её не постигнет
Рыцаря разум простой.
When rowan leaves are dank and rusting
And rowan berries red as blood,
When in my palm the hangman's thrusting
The final nail with bony thud,
When, over the foul flooding river,
Upon the wet grey height, I toss
Before my land's grim looks, and shiver
As I swing here upon the cross,
Then, through the blood and weeping, stretches
My dying sight to space remote;
I see upon the river’s reaches
Christ sailing to me in a boat.
В сердцах людей последних поколений залегло неотступное чувство катастрофы… Мы переживаем страшный кризис. Мы ещё не знаем в точности, каких нам ждать событий, но в сердце нашем уже отклонилась стрелка сейсмографа.
Душа настоящего человека есть самый сложный, самый нежный и самый певучий музыкальный инструмент.
Благодарю тебя, что ты продолжаешь быть со мною, несмотря на свое, несмотря на мое. Мне так нужно это.
… я — сочинитель,
Человек, называющий все по имени,
Отнимающий аромат у живого цветка.
В большинстве случаев люди живут настоящим, то есть ничем не живут, а так – существуют. Жить можно только будущим.
Только влюблённый имеет право на звание человека.
Всякое стихотворение — это покрывало, растянутое на остриях нескольких слов. Эти слова светятся, как звёзды, из-за них и существует стихотворение.
So they march with sovereign tread…
Behind them limps the hungry dog,
and wrapped in wild snow at their head
carrying a blood-red flag
soft-footed where the blizzard swirls,
invulnerable where bullets crossed –
crowned with a crown of
snowflake pearls,
a flowery diadem of frost,
ahead of them goes Jesus Christ.
Я хочу не объятий: потому что объятия (внезaпное соглaсие) — только минутное потрясение. Дaльше идёт «привычкa» — вонючее чудище.
Читать надо не слишком много и, главное, творчески. <…> Ко всякому автору надо относиться внимательно, — и тогда можно выудить жемчужину из моря его слов.
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino veritas!»
Зачем ты так нагло смотришь женщинам в лицо? — Всегда смотрю. Женихом был — смотрел, был влюблён — смотрел. Ищу своего лица. Глаз и губ.
Прямая обязанность художника — показывать, а не доказывать.
Есть люди, с которыми нужно и можно говорить только о простом и «логическом», — это те, с которыми не ощущается связи мистической. С другими — с которыми все непрестанно чуется сродство на какой бы ни было почве — надо говорить о сложном и «глубинном». Тут-то выяснятся истины мира — через общение глубин.
Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни.
Творчество больших художников есть всегда прекрасный сад и с цветами и с репейником, а не красивый парк с утрамбованными дорожками.
Петербург — самый страшный, зовущий и молодящий кровь — из европейских городов.
Не значит ли понять всё и полюбить всё — даже враждебное, даже то, что требует отречения от самого дорогого для себя, — не значит ли это ничего не понять и ничего не полюбить?
O, my Russia! O, wife! The long road is clear to us to the point of pain. Our road – like a Tatar arrow of ancient will has pierced our breast.
Есть минуты, когда не тревожит
Роковая нас жизни гроза.
Кто-то на плечи руки положит,
Кто-то ясно заглянет в глаза.
И мгновенно житейское канет,
Словно в чёрную пропасть без дна.
И над пропастью медленно встанет
Семицветной дугой тишина.
Тогда я исторгала грозы.
Теперь исторгну жгучей всех
У пьяного поэта — слёзы,
У пьяной проститутки — смех.
Тот, кто поймет, что смысл человеческой жизни заключается в беспокойстве и тревоге, уже перестанет быть обывателем.
Надо и пора совсем отучаться от газет. Ясно, что теперешние люди большей частью не имеют никаких воззрений, тем более — воззрений любопытных — на искусство, жизнь и религию и прочие предметы, которые меня волнуют. Газета же есть голос этих людей. Просто потому её читать не следует. Развивается мнительность, мозг поддельно взвинчивается, кровь заражается. Писать же в газетах — самое последнее дело.
Чем больше чувствуешь связь с родиной, тем реальнее и охотнее представляешь ее себе как живой организм.
Лучшая пора жизни – ночью перед сном, когда всё тихо, – читать в постели – тогда иногда чувствуешь, что можно бы стать порядочным человеком.
Всегда хочу смотреть в глаза людские, И пить вино, и женщин целовать, И яростью желаний полнить вечер, Когда жара мешает днём мечтать, И песни петь! И слушать в мире ветер!
Чтобы изобразить человека, надо полюбить его — узнать. Грибоедов любил Фамусова, уверен, что временами — больше, чем Чацкого. Гоголь любил Хлестакова и Чичикова, Чичикова — особенно. Пришли Белинские и сказали, что Грибоедов и Гоголь «осмеяли». — Отсюда — начало порчи русского сознания, понятия об искусстве — вплоть до мелочи — полного убийства вкуса.
Только о великом стоит думать, только большие задачи должен ставить себе писатель; ставить смело, не смущаясь своими личными малыми силами.
Искусство, как и жизнь, слабым не по плечу.
Blok was probably the greatest Russian poet since Pushkin; although internationally less well known than Rilke and Valery, he is of their stature and importance. He revolutionized Russian versification by making use of a purely accentual technique. He knew, as so few now know, that only the poetry of suffering – whether it is a poetry of joy or not – can be great. His own poetry, for which he burnt himself out, demonstrates this.
Только то, что было исповедью писателя, только то создание, в котором он сжег себя дотла, — для того ли, чтобы родиться для новых созданий, или для того, чтобы умереть, — только оно может стать великим.
Ваш взгляд — его мне подстеречь…
Но уклоняете вы взгляды…
Да! Взглядом — вы боитесь сжечь
Меж нами вставшие преграды!
Только правда, как бы она ни была тяжела, — легка.
Сотри случайные черты — И ты увидишь: мир прекрасен. Познай, где свет, — поймёшь, где тьма.
Если вы любите мои стихи, преодолейте их яд, прочтите в них о будущем.
Я устал бессильно проклинать, мне надо, чтобы человек дохнул на меня жизнью, а не только разговорами, похвалами, плевками и предательством, как это все время делается вокруг меня. Может быть, таков и я сам — тем больше я втайне ненавижу окружающих: ведь они же старательно культивировали те злые семена, которые могли бы и не возрасти в моей душе столь пышно. От иронии, лирики, фантастики, ложных надежд и обещаний можно и с ума сойти.
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.
Сегодня я гений!
Трудное надо преодолеть. А за ним будет ясный день.
Человеческая совесть побуждает человека искать лучшего и помогает ему порой отказываться от старого, уютного, милого, но умирающего и разлагающегося, — в пользу нового, сначала неуютного и немилого, но обещающего новую жизнь.